Век Просвещения

Тут вдруг попик какой-то вылез бродячий, за своего, видать, у них подвизался. И нет, чтобы успокоить народ, а в ту же степь навострился. Новопреставленных-де покойников православных обмывать не позволяют, последнее причастие не дают, а хоронить велят без священника – каторжные приходят, крючьями тащат тела в телеги свои позорные, а потом без обряда вывозят за город и сваливают в выгребные ямы. Говорят, однако, и сами мрут через одного – видит Господь! Только нас не спасает Он: знать, урок нам дает и знамение. Может, и не по нашим грехам карает Всевышний Первопрестольную? Есть ведь вины и у начальства и вины немалые. Так не те ли, кто во власти стоит, навели на нас эту беду незнаемую? Как спастись тогда, как из ловушки вырваться? «Воистину, последние времена настали, братие!»

И надо было Еремею, знал он, сделать еще один шаг, другой сделать, отодвинуть попика, войти в круг да сказать: «Слушайте, православные! Али не один из вас я? Не вырос в слободе этой? Разве в церковь одну и ту же, что на ближнем пригорке, не хожу с малых лет? Не верую ли, как и вы, в Отца, Сына и Святого Духа, Приснодеву не славлю? Кое-кто тут меня с рождения знает. Потому скажу вам не лживо и строго. Зачем слушаете всяких, кто не разумеет ничего, только народ мутит вредоносно и злословно. Вот, стою перед вами и честно свидетельствую: еще в самом начале мора скрутила меня зараза, совсем умирал я, только вылечил меня доктор, иноземец – три ночи от постели не отходил, и денег не взял. А потом, как я такой же мануфактурный, от вас ничем не отличный, загнали и меня в карантин, пошел я, не прекословя, властям ведь виднее. И там правду сказали мне: кто один раз той немочью переболел, того она больше не берет. Оттого вызвался я за больными смотреть, больше двух месяцев ходил за старыми и малыми, поил, раздевал и хоронил, и ничего со мной не случилось. Были там выздоровевшие, сам видел. Докторам тоже помогал лечить, и случалось, миловал Господь, возвращались люди к жизни. Потом выпустили меня из карантина по приказу губернаторскому, также и других, кто не заболел. Многих выпустили. И бумагу нам дали охранную. Что ж вы врете, неумные вы люди, а вы, еще более неумные, слушаете?»

Только громче и громче верещал человек божий, слюной брызгал, вертелся во все стороны. «Ах, тяжелы дела наши, православное братие! Неоткуда ждать из этого мира подмоги, один заступник у нас, но самый сильный – Господь Вседержитель! Потому говорю: спасется, только тот спасется, кто истинно верует, внемлите мне, – заводился попик, – а тот, кто слушает нечестивых и приказы их выполняет, поражен будет. Ибо сказано, сделались жестокие раны и язвы на людях, что носят образ зверя и ему поклоняются».

Здесь бы еще круче, еще крепче вскричать Еремею: «А что ж ты, богохульник, не к месту и времени поминаешь Святое Писание! И на кого ж ты, паскуда такая, намекаешь, к чему образ зверя приплел, дурья башка? Это ты, что, циркуляры государственные, которые объясняют, как добрым людям от заразы уберечься, к антихристовым грамотам причислил?» – На такую речь можно и квартального крикнуть, а не надо бы – нужно, чтоб люди без начальственного окрика, сами поняли, какая тут ересь деется. И мог, знал Еремей, что сумел бы убедить всех, что поверили бы ему, своему… Да своему ли? Уж и словами он был готов изъясняться длинными, складно речь лить и не брать голосом, как исходивший криком, уже почти сипевший попик. Уж так бы поняли его, так бы поверили? А почему ж нет? Встань в круг, не робей! Что, нас большее знание от людей отделить может? Нет такого Божьего Закона, нет и не будет. Знание светлое – ведь оно от Господа исходит. Так-то оно так, только ничего не сказал Еремей, отступил назад, закрыл лицо рукавом от взгляда братнего, жгучего и яростного, допил медленно воду, что вынесли ему в лохани, утерся, поблагодарил, перекрестился и вышел обратно на улицу. «Сдюжишь. Должен сдюжить». А вот не смог.

Один он остался, совсем один. Может, в Чудове знают, что делать, подскажут? Вот, и отец Иннокентий говорил – иди к архиепископу, поведай ему все, как на духу, найдется тебе там дело под стать.

102. Отставка

Эх-ма, была не была, уже все равно. Пережил я, глядишь, свой испуг, больше одного раза никому умирать не придется. И вот какое у меня образовалось странное любопытство: а куда эта напасть дальше покатиться может? Казалось, больше некуда, а течет, льется. Солдат уже который день не хватает, да и полицейские на улицах редко попадаются. Вообще людей в городе стало поменее. Или все по домам хоронятся? Говорят, еще в давние времена, в самом начале века ходило предсказание от старца святого: быть, значит, Петербургу пусту. А про Москву такого, чай, не было? Или перепутал старец, прости Господи?