Век Просвещения

Ушел, ушел Дорофей от жестокой погони, свернул с проезжей дороги в лес по тропе еле видной, и как меж деревьев проскочил, сам не знал. То ли лесорубы ходили здесь по дрова, то ли люди болотные за торфяником – лежали поперек гиблых мест сучья, не давали колесам завязнуть. Помогла Пречистая, вынесла исхлестанная кляча. Лежал Дорофей посреди мокрого мха, не мог отдышаться. Потом встал, огляделся. Ободрались тюки, истрепались, но цело было добро хозяйское. А почему хозяйское? Кто спас, тот и прав. Все равно пути назад нет, кончилась его служба. Надо так: сначала переночевать, голод в обозленном желудке смирив, а как рассветет, выбраться обратно на дорогу, да на первом проселке в сторону, и еще в сторону, подалее от здешних мест и от столичных городов. За одну штуку сукна такого любой трактирщик досыта накормит и еще вдогонку немалую торбу уложит. В ближайшем городе сбыть товар поскорее, больших денег не спрашивая, но и не продешевив. А потом можно податься в теплые земли, только не спеша – там пока война идет, да говорят, скоро кончится. Найти где-нибудь солдатку безмужнюю, помочь по хозяйству, ну и прочее, вот так зиму и пересидеть. Ничего, сообразим как-нибудь.

Вот только голова у Дорофея кружилась, даже почитай, болела, да и в брюхе мало того, что было пусто, а еще и саднило в самом низу, с обеих сторон, прямо как от какой вши злой, особливо прожорливой.

135. Больница

Так запомнил Еремей: пуста была Москва в те дни, только все больше становилось на улице солдат. Кучками стояли они на перекрестках, грелись у костров. Даже ночью не исчезали караулы, но никого не задирали, паролей не спрашивали. И еще заметил: реже стали попадаться ему дроги похоронные. Теперь Еремей как бы при городской управе состоял. И не спросили его, кто да каков да откуда, да почему лицо словно мелом испачканное – эка невидаль! – и что за шрам на лице – мало ли у нас щербатых да увечных! Хочешь работать – милости просим, прокормим, обогреем и переночевать тоже дадим.

Тогда, в Донском, очнулся Еремей от холода. Незадолго до рассвета, в самый час между собакой и волком, и понял, что короста у него на лице – кровь засохшая. Знать, ранен он. И голова раскалывается, и спина саднит, а лечь обратно нельзя: только хуже будет, если в тепло не попасть. Знал Еремей, к доктору ему сейчас нужно, на перевязку, и раны чтобы промыли все, загнить не дали. С трудом добрел до ворот, а там легче пошло. И не обернулся: шея зажатая всему телу только зараз разрешала поворачиваться, не иначе, да и колени не совсем слушались, проседали чуток. Только и сил, чтобы прямо и под гору.

Не было шума вокруг, лишь ветер колюче посвистывал да малая собачонка вдалеке тявкала. Сбежали все, кого еще ноги носили, и целые, и избитые-поломанные. Кто спасся из них, никогда не узнал Еремей. Из раненых – должно быть, вовсе мало. Боялись в больницы-то идти, может, правильно, что боялись. Рана, она милостью Божьей зажить сумеет, зараза же никого не милует. Или сдуру страшились они, с перепугу? Сам слышал, говорили духовные, даже в монастыре, перед разорением: если кто заболел, так его в гошпитале сразу заживо в землю закапывают. Это, Еремей твердо знал, вранье, не бывало такого ни в карантине, ни в санитарных командах, а уж он там всякого навидался, на четыре жизни. Но вот тоже не заспорил отчего-то, не побежал за сказавшим, не дернул его за рясу – мол, постой, отчитайся за свои слова глупые! Знал Еремей, хребтом знал, не будет ему ответа, а только испуг да злоба, и не выйдет он из этого спора правым.

Нет, наверно, зря не пошла по врачам израненная братия: чисто было в больнице той, куда он к полудню доковылял, и не лежало там чумных, а только если с простой лихорадкой, и числом немногие, да и те по большей части выздоравливали. Удивились фельдшера, увидев Еремея, перевязали, дали отлежаться. Немногие к ним сейчас приходили, особенно после бунта, боялись, что полиции выдадут, или еще чего. Не стал им объяснять Еремей, почему не боится, только поклонился в пояс и, уходя на другой день, перекрестил длинное кирпичное здание с высокими полукруглыми окнами.

136. Форс-мажор

Ай-ай, беда, беда, какие свалились на столицу неприятные новости, словно гром среди ясного неба (так, кажется, правильно будет по-русски?). И отнюдь не обошли они кабинет почтенного коммерсанта. Оказывается, в старой столице произошел страшный бунт! Как обычно, безобразие случилось по нерадению местных властей, которые чрезвычайно дурно исполняли санитарные меры и к тому же не потрудились разъяснить населению их несомненную пользу и необходимость. Вместо этого все свелось к выпуску нескольких строгих, но плохо соблюдавшихся указов, к тому же донельзя раздраживших народ, и без того неспокойный от обыкновенных в это время года природных бедствий.