Век Просвещения

В довершение многие должностные лица (и, увы, как это ни невообразимо, сам губернатор) сбежали из города при первой возможности, бросив его на произвол судьбы. Ну, уж кто-кто, а образованный мистер Уилсон знал, что даже история древнего Рима, государства наивысшей степени организации, однозначно свидетельствует: нет ничего страшнее, нежели возбужденная и неуправляемая толпа. Впрочем, знал он также, что подобные возмущения, как бы они ни были кровопролитны, имеют обыкновение быстро затухать, тем паче если столкнутся с крепкой государственной волей. А в последнем у него никаких сомнений не возникало, ибо говорили, что в Москву уже введены регулярные войска и что преступные банды, поднявшие голову по недосмотру тамошних полицейских, рассеяны и переловлены.

Но что несло особенную неприятность – это уже совершенно достоверные сообщения о заставах, которые правительство теперь действительно было вынуждено учредить на всем пути из Москвы в Петербург. Здесь он, увы, ошибся. Ни о каком временном карантине речи не шло – не менее шести недель, а то и до двух месяцев! И чтобы подорожная в полном порядке. Ах, слишком хорошо знал почтенный коммерсант русские обычаи. Вставали на пути необыкновенно выгодной сделки шлагбаумы с постовыми, нечистые на руку караульные начальники, удлинялся и удорожался путь товара, которому уже были – и какие хорошие, какие верные! – европейские покупатели.

137. Первая депеша

«Найдена мною Первопрестольная в полном раздрае, а власти здешние – в невиданном упадке. Оно даже странно, как нынешняя беда раньше не грянула, право слово. Несмотря на указы высокой комиссии, меры были приняты половинные, а и те не выполнены. Одно слово, разгильдяй на разгильдяе! О губернаторе лучше умолчу: уехал в имение, вернулся только после тягостных событий, все пропустил, и в умиротворении, ныне по городу вполне наступившем, его заслуги нимало нет. Думаю, отпустить его обратно в деревню, на покой. И о том довольно.

Особенно охвачен унынием местный народ, доходит и до отчаяния, даже среди дворян, что уж говорить о мещанах и прочих. Последние остатки разума потеряли, косностью больны и ни к каким предосторожностям не способны, а многим от властей извещаемым разъяснениям нисколько не верят. Генерал-поручик, впрочем, деловит и помощь мне нужную оказует. Цифры сказывают, что за последние дни меньше народу сгинуло, но не знаю, можно ли сему верить.

Думаю установить тем дохтурам да лекарям, кто в санитарных отрядах и карантинах, тройное жалование, и пообещать, что в случае смерти их семьи получат значительный пенсион. Прошу одобрить. Еще донесли мне, что ни в университете, ни в Доме Воспитательном – а там одни малые сироты – мертвых вовсе не было, потому что они больных в свои стены не допускали, а вещи и даже пищу в уксусе мочили и дымом окуривали. Так что распорядился я о выдаче уксуса бесплатной и повсеместной, хотя бы для больниц, людям же за малые деньги. Думаю, и в Тверь за ним послать, аще не хватит.

Спасем ли город, не знаю, но силы положу последние и запоследние. Со щитом или на щите, как древние греки рекли. Завтра созову докторов да хирургов, потребую от них отчета и строгих ответов. Следствие о бунте и смертоубивстве благочинного уже учредил и допросы начал. Поверишь ли, матушка, солдаты кремлевские тоже в грабеже замешаны. Не знаю, сыщем ли всех, хотя друг на друга показывают охотно и многие каются».

138. Последняя просьба

Кончена жизнь, ах, кончена, и вовсе ведь не во славе. Да как получилось такое? Словно сон дурной, ан нет – не проснуться никак. Слаб человек, грешен, но как вышло, что все напутал, что дезертировал – себя опозорил и предков до незнаемого колена, нет мне прощения.

И, как назло, нужно же было сразу случиться разбою этому. Был бы на месте, не хуже остальных справился. С ворьем воевать – дело привычное, мы бы здесь никому не уступили, еще быстрее бы город очистили, тысячекратно закидали бы гнилую скверну горячим щелоком. А теперь – все. Господи, объясни, где ошибся я, отчего оплошал, помилуй меня, недостойного, если сможешь. Нет, не простит, и сам бы я себе не дал отпущение. Так ведь не одни же грехи в зачет пойдут у апостола… Ах, гордыня, гордыня, уймись же ты наконец, не гони меня жалом острым в темень адову! Только молиться, только молиться остается. Прими меня, Господи, услышь сердечное послание стариковское, поскорее прими меня в лоно Свое!

139. Общий сбор

Тонко ухватил его сиятельство суть дела. Не долго разбирался, сразу сердцевину ущипнул, без промаха. Правильный приказ, выполнять – одна радость, с душевным теплом печати ставил на предписания и отправлял за господами эскулапами наряды караульные. Пусть-ка ответят, сукины дети, наконец, – никак не добьешься от них простого русского слова – чума это или нет и как ее, мамочку, прижечь хорошенько, до пепла летучего и угля черного. И почему ж столько народу по слободам мрет – от толчеи, что ли? Чем курить, как вымачивать, что в огонь кидать?