Вехи

интеллигенция, при всех недочетах и противоречиях ее традиционного умонастроения,

обладала доселе одним драгоценным формальным свойством: она всегда искала веры и

стремилась   подчинить   вере   свою   жизнь.   Так   и   теперь   она   стоит   перед   величайшей   и

важнейшей.   задачей   пересмотра   старых   ценностей   и   творческого   овладения   новыми.

Правда, этот поворот может оказаться столь решительным, что, совершив его, она вообще

перестанет быть «интеллигенцией» в старом, русском, привычном смысле слова. Но это –

к добру! На смену старой интеллигенции, быть может, грядет «интеллигенция» новая,

которая   очистит   это   имя   от   накопившихся   на   нем   исторических   грехов,   сохранив

неприкосновенным благородный оттенок его значения. Порвав с традицией ближайшего

прошлого, она может поддержать и укрепить традицию более длительную и глубокую и

через семидесятые годы подать руку тридцатым и сороковым годам, возродив в новой

форме, что было вечного и абсолютно-ценного в исканиях духовных пионеров той эпохи.

И если позволительно афористически наметить, в чем должен состоять этот поворот, то

мы   закончим   наши   критические   размышления   одним   положительным   указанием.   От

непроизводительного,   противокультурного   нигилистического   морализма   мы   должны

перейти к творческому, созидающему культуру религиозному гуманизму.

Арон Соломонович Изгоев

ОБ ИНТЕЛЛИГЕНТНОЙ МОЛОДЕЖИ

(Заметки об ее быте и настроениях)

I

В Париже мне пришлось довольно близко наблюдать одну очень хорошую семью

русских   революционеров.   Муж   кончал   курс   «Медицинской   школы»   и,   в   отличие   от

большинства своих русских товарищей, работал много, и добросовестно, как того требуют

французские   профессора.   Жена   –   очень   энергичная,   интеллигентная   женщина,

решительная   и   боевая,   из   разряда   тех   русских   женщин,   которых   боятся   из-за   их

беспощадного, не знающего компромиссов языка.

Они были социалистами-революционерами,  и их убеждения не расходились  с их

делом, что   они  и доказали  в  революционное   время:  и теперь   оба,  муж и  жена,  несут

суровую административную кару. В Париже, когда я их знал, у них был десятилетний

мальчик, живой и умный, которого они очень любили. Ему отдавали они свое свободное

время, остававшееся от занятий и общественной деятельности в русской колонии, где они

по  праву  занимали   одно  из   первых  мест.  Отец   и  мать   много  работали  над   развитием

своего сына, которого воспитывали в направлении своих взглядов: рационалистических,

революционных   и   социалистических.   Мальчик   присутствовал   при   всех   разговорах

взрослых и в десять лет был прекрасно осведомлен и о русском царизме, и о жандармах, и

о   революционерах.   Нередко   он   вмешивался,   в  разговоры   взрослых   и   поражал   своими

резкими суждениями, чем, видимо, радовал своих родителей. Воспитание велось так, что

мальчик был с родителями «на товарищеской ноге». О Боге, о религии, о попах мальчик

слышал, конечно, только обычные среди интеллигенции речи.

И вот однажды отец мальчика сделал открытие, которое страшно поразило его и

переўернуло вверх дном все его представления о своем сыне. Он увидел, как на улице его

сын   подошел   к   католическому   священнику,   поцеловал   у   него   руку   и   получил

благословение. Отец стал наблюдать за сыном. Скоро он подметил, как тот, отпросившись

играть со своими французскими приятелями, забежал в католический храм и там горячо

молился. Отец решил переговорить с сыном. Мальчик после некоторого запирательства

рассказал   все.   На   вопрос,   почему   же   он   проделывал   все   это   тайком,   мальчик

чистосердечно   признался,   что   не   желал   огорчать   папу   и   маму.   Родители   были

действительно   гуманными   и   разумными   людьми,   и   они   не   стали   насильственно

искоренять в своем мальчике католические симпатии.

Чем   кончилась   эта   история,   не   знаю.   В   России   мне   довелось   следить   за

деятельностью   этой   четы   лишь   по   газетам,   сообщавшим   маршрут   их   невольных

передвижений.  Что сталось с их сыном, мне неизвестно.  Думаю, что едва ли наивная

католическая   вера   мальчика   могла   надолго   устоять   против   разъедающего   анализа

родителей-рационалистов,   и   если   не   в   Париже,   то,   вероятно,   впоследствии   в   России

мальчик вошел в революционную веру своих отцов. А быть может, произошло что-либо

иное...

Я   рассказал   эту   историю   лишь   как   яркое,   хотя   и   парадоксальное   свидетельство,

иллюстрирующее один почти всеобщий для русской интеллигенции факт: родители не

имеют   влияния   на   своих   детей.   Заботятся   ли   они   о   «развитии»   своих   детей   или   нет,

предоставляя их прислуге и школе, знакомят ли они детей со своим мировоззрением или

скрывают его, обращаются ли с детьми начальственно или «по-товарищески», прибегают

ли   к   авторитету   и   окрику   или   изводят   детишек   длинными,   нудными   научными