Вельяминовы. За горизонт. Книга 4 (СИ)

– Меня крестил пастор Бонхоффер, замученный нацистами, – вздохнул юноша, – мой отец хотел, своей смертью искупить грехи Германии. Но сейчас надо не умирать, а жить…  – Маша не выпускала его ладонь:

– Жить так, чтобы нашим детям не было стыдно за нас…  – Генрих добавил:

– Жить так, чтобы моя страна, мой народ, опять объединились…  – он не собирался ничего скрывать от Маши:

– Я строил Стену, – невесело признался Генрих, – но теперь мне надо разрушить то, что я возвел, милая…  – оказавшись в безопасности, он хотел вернуться в Западный Берлин:

– Я закончу семинарию, получу приход, – он взглянул на туман за окном сторожки, – но моим главным делом станет помощь тем, кто страдает за Стеной…  – Генрих рассказал Маше и о сестре Каритас:

– Ей шел седьмой десяток, – добавил юноша, – но она была настоящим воином Христа, как здешние тайные верующие. Она любила говорить, что горчичное зерно, меньше всех семян, вырастая, становится деревом и птицы небесные укрываются в его ветвях…  – Маша поцеловала его темные ресницы:

– У нас тоже так случилось, милый…  – девушка улыбалась, – когда мы встретились в Москве, словно горчичное зерно бросили в землю, но теперь мы с тобой стали древом единым…  – Маша вернулась к напевному, монастырскому говорку:

– Стали, – подтвердил Генрих, – и больше не расстанемся, Маша…  – они не знали, как дядя собирается выбраться из России:

– Наверное, нам придется какое-то побыть в СССР, – сказал Маше Генрих, – границы на юге перекрыли, нас разыскивают. Хотя документы Миллера надежные, Комитет о них не знает…  – Маша приподнялась на локте:

– Надо вернуться в Сибирь, – серьезно отозвалась девушка, – на тамошние стройки кто только не едет, мы сможем затеряться…  – она нахмурилась:

– Иван Григорьевич покойный рассказывал, что по Ангаре и Енисею в тайге прячутся целые деревни. Советской власти туда хода нет, там все беспаспортные, как я была. В тех местах легко затаиться…  – Генрих хмыкнул:

– На Ангаре строят Братскую ГЭС. Доброволец, каменщик, товарищ Миллер там пригодится…  – он привлек Машу к себе:

– Завтра обо всем расскажем дяде, а пока я не могу больше терпеть, милая моя…  – перевернувшись на спину, Маша скомкала в кулаке угол тощей подушки:

– Я так люблю тебя, так люблю…  – глаза наполнились слезами, девушка всхлипнула:

– Это от счастья, – Генрих сглотнул комок в горле, – пожалуйста, скажи, что теперь так будет всегда…  – в предрассветной тишине перекликались лесные голуби, за окном сторожки висела белая дымка. Наклонившись над Машей, Генрих взял ее лицо в ладони:

– Всегда, – тихо повторил он, – всегда, любовь моя.

Вода в котелке бурлила. Корней Васильевич развязал тряпицу с крупной солью, горошинками черного перца и семенами укропа. Принеся еще одно ведро воды из реки, Джон опустил туда веревочную сетку с копошащимися, пощелкивающими раками:

– Сварим их на наш манер, – пообещал старик, – с панцирями съешь, как говорится…  – он внимательно взглянул на Джона:

– Ты с раками умеешь управляться и вообще не первый раз на рыбалке…

Росистая трава пахла свежестью. На востоке, над бесконечной степью, брезжила огненная полоса восходящего солнца. Джон вспомнил блестящих стрекоз, порхающих над зеленой водой реки, уютное сопение дочки:

– Когда я брал ребятишек на рыбалку, Маленький Джон всегда вскакивал до рассвета, а Полина забиралась ко мне в спальный мешок…  – дочка устраивалась у него под боком, потрепанный венок из полевых цветов сваливался с рыжих кудряшек. Полина, словно щенок, утыкалась носом в его ладонь:

– Я люблю тебя, папочка, – в полудреме бормотала дочка, – так люблю…  – Джон взялся за проволочную щетку, припасенную стариком:

– Раки у нас тоже водятся, – подумал он, – только укропа нет. Папа варил их с лимоном и я так делал… – в углу палатки стояли резиновые сапоги Полины:

– У нее все равно были грязные ножки, – улыбнулся Джон, – она пачкалась в песке, в тине…  – за завтраком девочка шлепала по мелкой воде реки, брызгалась водой на костер:

– Сейчас получишь, – весело обещал сестре Маленький Джон, – не пущу тебя на баржу…  – Полина выпячивала губу:

– И не надо. У меня есть лошадь…  – «Чайку» таскала смирная, широкая словно комод, кобыла, – я леди на белом коне…  – кобыла помахивала хвостом на берегу, трещал огонь в дровах.

Перемывая раков, Джон отозвался:

– Не в первый, Корней Васильевич.

Старик кивнул: