Величайшее благо

На следующий день немцы вернулись в бар. Очевидно, они решили там обосноваться. Галпин вернулся в сад; всем, кто искал его, велено было идти туда. Большинство приходивших в «Атенеум» за новостями раньше не знало о существовании сада.

Теперь Галпин проводил там бóльшую часть дня. Туда приходили агенты, которые сообщали ему о поражениях союзных войск и иногда румынские новости — например, об отставке Гафенку, пробританского министра иностранных дел, сына англичанки. Приходили туда и другие люди. Положение ухудшалось, и тревога вытесняла все другие занятия; теперь они подолгу сидели в саду в ожидании новостей, каждый день всё дольше и дольше. Их сближало то единственное, что было у них общего, — национальность. Благодаря ей их объединял общий страх. Официант, понимая, что происходит, не беспокоил их.

Кларенс, Инчкейп, Дубедат и Дэвид заглядывали в сад в перерывах между работой и репетициями, но не Гай и Якимов. То, что англичане, самая привилегированная и влиятельная в этом космополитичном обществе нация, вынуждены встречаться в таком странном месте, казалось признаком невиданных времен.

Начиналось лето. Горожане в предвкушении трех месяцев хорошей погоды покинули свои дома. Позже жара должна была загнать их обратно, но пока что веранды кафе были переполнены.

Галпин занял большой белый стол у фонтана в центре сада. Придя из кино, Гарриет обнаружила за этим столом его самого, Скрюби и трех пожилых леди, которые составляли дневное ядро группы. Это были гувернантки на пенсии, жившие уроками английского. Утром они преподавали у Гая, а остаток дня проводили в ожидании катастрофы. Они решили встретить ее вместе. Гарриет они поприветствовали как давнюю подругу.

— Есть новости? — спросила она, как спрашивал каждый новоприбывший.

— Ходят слухи, что Черчилль сделал заявление, — ответил Галпин. — Его передадут позже.

Три пожилые леди заказали чаю. Гарриет тоже налила себе немного. Она, как обычно, сидела рядом с каменным мальчиком, который опустошал свой кувшин в каменную чашу. Поначалу ее раздражал монотонный плеск воды, но потом она поняла, что в ней говорит тревога, и приняла этот звук. Он стал неотъемлемой частью этих неправдоподобных жарких дней, наполненных ароматом цветущих лип и вестями о бесконечных поражениях. Она знала, что никогда их не забудет.

— Прекрасный чай, — сказала мисс Тернер, старшая. Обычно она говорила только о доме богатого румына, с детьми которого некогда занималась. Вспомнила она о нем и теперь. — В былые времена мы пили такой же чай. Граф был очень щедр. Он не экономил на детях, — а такое бывает редко, уверяю вас. Когда я ушла на покой, он назначил мне пенсию — небольшую, это правда, большой я и не ждала. Но приличную. Для румына он был очень приличным, внимательным человеком. Он говорил мне: «Мисс Тернер, сразу видно, что вы прирожденная леди».

Она повернула свое бледное, незначительное личико к соседке, мисс Траслов, и кивнула, довольная внимательностью графа. Затем она с жалостью взглянула на третью женщину, которую за ее спиной называла не иначе как «бедная миссис Рамсден», поскольку давно уже дала всем понять, что, будучи «прирожденной леди», стоит неизмеримо выше, чем миссис Рамсден, которая леди явно не являлась.

— Пенсию ей выдают только здесь, — прошептала миссис Рамсден Гарриет. — Если нам придется бежать, она не получит ни пенни.

Гарриет уже неделю слушала разговоры этих женщин и понимала, что более всего они страшатся падения их новообретенного мира. Оставшиеся в Англии родственники давно позабыли их. Если бы им пришлось бежать из Румынии, они остались бы без друзей, без крыши над головой, без статуса и денег.

— У меня нет пенсии, — сказала миссис Рамсден, — но у меня есть кой-какая заначка. Всё вложено тут. Я остаюсь. Что бы ни случилось, попытаю удачу.

Это была крепкая женщина, всегда щеголявшая в огромных шляпах с перьями, самая оживленная из троицы. Она приехала в Бухарест после Первой мировой войны, когда овдовела, и больше не возвращалась домой. Она часто сообщала собравшимся:

— Вы не поверите, конечно, но мне уже шестьдесят девять.

Теперь она сказала:

— Когда Вулли отослал нас в прошлом сентябре, я так скучала по дому. Каждую ночь плакала. Стамбул — грязная дыра. Ноги моей там больше не будет. Того и гляди, угодишь в один из этих их гаремов.

Она хлопнула мисс Траслов по колену и громко ойкнула. Та сидела с встревоженным видом.

— Я бы не хотела оставаться здесь посреди немцев, — сказала она скорбно.

— Никогда не знаешь, где повезет, — ответила миссис Рамсден.

Поначалу Галпина, очевидно, раздражала жизнерадостность миссис Рамсден. Когда она впервые подсела к ним за стол, — шляпа покачивалась так, словно еле держалась на голове, блузка из переливчатого шелка поскрипывала, угрожая треснуть, — он неодобрительно спросил:

— Что, миссис Рамсден, у вас нет сегодня учеников?

— Ни единого, — бодро ответила она. — Английский уже не в моде. Все учат немецкий.

Теперь он раздраженно повернулся к ней: