Величайшее благо

— Хорошо, — сказал он, и Гарриет вернулась на неспокойные улицы в одиночестве.

25

Слуга Инчкейпа, Паули, смастерил макет пляжей Дюнкерка, у которых ждали высадки британские экспедиционные войска. Маленькие корабли застыли в голубом восковом море. Инчкейп выставил макет в окне Бюро пропаганды. Хотя это была тонкая работа, она производила грустное впечатление. Те немногие, кто задерживались, чтобы взглянуть на нее, думали, вероятно, что британцам осталось уповать только на свою отчаянную храбрость.

Самая неожиданная перемена в Бухаресте произошла в кинохронике. Французские фильмы больше не поступали. Возможно, ни у кого уже не было сил производить их. Англоязычные фильмы не доходили до Румынии из-за царящего в Европе хаоса. С завидной регулярностью присылали только немецкие киножурналы.

Зрители были поражены пылом молодых людей на экране. Здесь ничто не напоминало о плоском реализме английских новостей. В этих кадрах не было и следа привычной уже тоскливой апатии. Каждое движение камеры усиливало драматизм разрушений в городах, сквозь которые проходили немецкие войска. Их тяга к хаосу выглядела средневековой. Пожары в Роттердаме полыхали и ревели на фоне полуночного неба. Камера отъехала назад, едва избежав каменного дождя: здание с полыхающими окнами рухнуло прямо на зрителей. По воздуху летели кирпичи. Шпили собора, башни, пережившие не один десяток войн, великие здания, которыми восхищались многие поколения, — всё обратилось в прах.

— Готов поспорить, что эти кадры — подделка, — сказал сидящий рядом с Гарриет Кларенс своим медленным, низким голосом.

Люди встревоженно заерзали. Соседи подозрительно оборачивались, опасаясь такой дерзости.

Камера двигалась между тополями на какой-то фламандской дороге. По обочинам стояли сломанные или брошенные грузовики: двери выломаны, содержимое — хлеб, вино, одежда, медикаменты, боеприпасы — пренебрежительно разбросано по земле. На главных улицах покинутых городов дремали на солнце захватчики. Это были золотые весенние дни. На окраине одного из городов среди молодых початков кукурузы стояли вышедшие из строя танки. На каждом было мелом написано имя: Мими, Фаншетт, Зефир. Один лежал на боку, и его ствол залихватски смотрел в небо. Его звали Непобедимый.

В день, когда стало известно о бомбардировке Парижа, в Бухарест пришла последняя французская хроника, словно последний крик Франции. В ней показывали беженцев, которые шагали по длинной дороге: ноги, коляски, украдкой брошенные за плечо взгляды; дети на обочине, по очереди пьющие из кружки; летящие пули, распластанный на дороге ребенок. Французские кадры словно молили о помощи; в следовавших за ними немецких хрониках смеялись над всяким проявлением жалости.

Из клубов дыма, окутавших какой-то оставленный город, появились немецкие танки. Они бесконечным потоком шли из Ипра и Остенде навстречу солнцу. Дорожный указатель гласил: «До Лилля пять километров». Сопротивления они не встречали. Линия Мажино была разорвана. Это произошло легко, словно шутя.

На танках стояли светловолосые юноши без единой царапины. Они смеялись и пели: «И что с того, если мы разрушим мир? Мы захватим его и построим новый».

Камера снимала под таким углом, что танки казались гигантскими. Казалось, что их были тысячи. Зрители, которые привыкли к виду конной армии, смотрели на экран неподвижно, без единого звука. Подобная безжалостная мощь была им внове. Золотоволосые юноши запели новую песню:

Wir wollen keine Christen sein,Weil Christus war ein Judenschwein.Und seine Mutter, welch ein Hohn,

Die heisst Marie, gebor’ne Kohn[67].

Кто-то ахнул. Остальные молчали.

На этот раз Гарриет пришла на утренний киносеанс одна. Вокруг нее сидели женщины, и чувствовалось, что они потрясены. Однако, уходя, она услышала, что ко всеобщему ужасу примешивается нотка восхищения.

— Какие красавцы! — сказала одна из женщин.

— Словно боги войны! — ответила другая.

Странно было выйти на улицу и увидеть вокруг надежно стоящие здания. Гарриет знала, куда идти. Она направилась в сад «Атенеума», где теперь собирались англичане — с тех пор, как их вытеснили и из Английского бара.

Бар заняли немцы. Это произошло как-то утром в конце мая. Это, очевидно, был продуманный ход, с удовольствием подготовленный и осуществленный многочисленными журналистами, бизнесменами и обширной посольской кликой. Англичане — в тот момент их было всего трое — сдались без битвы. На стороне немцев были их дурные манеры, против англичан сыграла их нелюбовь к сценам.

Галпин первым взял свой стакан и вышел. Перед уходом он высказался:

— Я сейчас не в состоянии вынести сам вид, звук или вонь нацистов.

Его соотечественники последовали за ним.

В вестибюле тоже толпились немцы. Они собирались в обеденном зале. Готовился праздничный пир. Стремясь отделаться от них, Галпин шел со стаканом в руке, пока не обнаружил сад — прибежище изгнанников.