Великолепная Софи

Амабель поправлялась, хотя и медленно, то и дело беспричинно капризничая, как и полагается ребенку, выздоравливающему после тяжелой болезни. Однажды она целых полдня требовала пустить к ней в комнату Жако. И лишь настоятельный протест Софи удержал мистера Ривенхолла от того, чтобы немедленно отправиться в поместье Омберсли и доставить оттуда незаменимую обезьянку – настолько он тревожился, чтобы ничто не мешало скорейшему выздоровлению его младшей сестренки. Но Тина, к своему величайшему негодованию лишенная возможности сопровождать хозяйку в комнату больной, послужила великолепной заменой Жако и с готовностью укладывалась, свернувшись клубочком, на стеганое одеяло, чтобы Амабель могла погладить и приласкать ее.

В начале четвертой недели болезни доктор Бейли заговорил о необходимости переезда его пациентки в деревню. Но здесь он столкнулся с неожиданным и необъяснимым упорством леди Омберсли. Как-то он упомянул при ней о возможности рецидива, и мысль об этом настолько завладела ее рассудком, что никакие уговоры не могли убедить ее выпустить Амабель из-под бдительного врачебного надзора. Она указывала ему на нежелательность воссоединения Амабель с ее сестрами и шумным братом, который вскоре должен был приехать на летние каникулы в Омберсли. Малышка все еще оставалась слабой и вялой, малейшее усилие утомляло ее, а внезапные громкие звуки приводили в содрогание; ей наверняка будет лучше остаться в Лондоне, под присмотром доктора и любящей мамы. Теперь, когда опасность миновала, материнский инстинкт леди Омберсли проявился в полной мере. Она, и только она будет нести полную ответственность за выздоровление своей младшей дочери. Поскольку в данный момент перспектива поваляться на софе в будуаре матери или медленно прокатиться по парку в ее ландо устраивала Амабель как нельзя лучше, вопрос был решен, тем более что и Софи, и Сесилия наотрез отказалась переезжать из Лондона в деревню.

Представителей высшего общества в городе почти не осталось, но погода была не настолько душной и жаркой, чтобы пребывание в нем стало невыносимым. Почти все время шел дождь, и даже самые большие модницы лишь изредка отваживались показываться на улице без мантильи или шали.

Впрочем, нельзя сказать, что семейство Омберсли прозябало в полнейшем одиночестве. Задержаться в городе до августа предпочли и некоторые их знакомые. Лорд Чарлбери по-прежнему проживал на Маунт-стрит; мистер Фэнхоуп обитал в своих апартаментах на площади Сент-Джеймс; лорд Бромфорд остался глух к увещеваниям своей матушки и наотрез отказался переезжать в Кент; да и Бринклоу отыскали несколько уважительных причин, чтобы задержаться на Брук-стрит. Как только угроза подхватить инфекцию миновала, мисс Рекстон вновь стала бывать на Беркли-сквер, одаряя своей милостью всех ее обитателей (среди которых особенной ласки с ее стороны удостоились леди Омберсли и Амабель) и строя планы грядущих свадебных торжеств. Мистер Ривенхолл почти все время проводил в разъездах, как того требовали дела его поместья; и если мисс Рекстон предпочла убедить себя в том, что его частые отлучки вызваны стремлением подготовить дом к ее появлению, то она вольна была заблуждаться на сей счет.

Сесилия, не обладая крепким здоровьем кузины, куда медленнее приходила в себя после тревог и чрезмерных усилий, сопровождавших ее четырехнедельное заточение. Она по-прежнему чувствовала себя усталой и измученной, несколько растеряв свою цветущую красоту. Помимо всего прочего, она оставалась необычно молчаливой, что не ускользнуло от внимания ее брата. Он стал доискиваться причины и, получив уклончивый ответ, когда она выходила из комнаты, задержал ее:

– Постой, Силли!

Она остановилась, с немым вопросом глядя на него. Помолчав немного, он вдруг спросил:

– Ты несчастлива?

На щеках у девушки вспыхнул румянец, а губы невольно задрожали. Она слабо взмахнула рукой в знак протеста и отвернулась, поскольку была не в состоянии объяснить ему царившее в душе смятение.

К ее удивлению, он взял ее за руку и легонько пожал, после чего, с трудом подбирая слова, очень мягко заговорил:

– Я никогда не хотел, чтобы ты была несчастлива. Я не думал… Ты такая славная девушка, Силли! Полагаю, если твой поэт найдет себе достойное занятие, я сниму свои возражения и позволю тебе поступить по-своему.

От изумления она не могла вымолвить ни слова и лишь обратила на него ошеломленный взгляд. Сесилия не стала отнимать свою руку, пока он сам не отпустил ее и не отвернулся, словно боясь встретить взгляд ее широко распахнутых глаз.

– Ты полагала меня жестоким и… бесчувственным! Вероятно, я действительно выглядел таким, но всегда желал тебе только одного – счастья! Я не одобряю твой выбор, но если ты все для себя решила, то, видит Бог, я не стану разлучать тебя с тем, кого ты любишь всем сердцем, или заставлять тебя выйти замуж за человека, который тебе безразличен!

– Чарльз! – едва слышно пролепетала она.

Он сказал, не оборачиваясь и с трудом выговаривая слова: