Венедикт Ерофеев: человек нездешний

Обозрев стол, уставленный бутылками, Венедикт Ерофеев не стал особенно церемониться и опрокидывал в себя одну рюмку за другой с такой скоростью, что хозяева дома сбились со счёту. Нина Воронель не преминула отметить: «Все остальные, включая орла Борю и мракобеса Розанова, пили сдержанно, однако сертификатные бутылки быстро пустели — Вене эти спиртные реки были по колено. К закуске он при этом не прикоснулся. А закуска была неплохая — она тоже осталась от проводов, но не так обильно, как выпивка, потому что сионистские гости, “джины-водки” чуть пригубляя, в еде себе не отказывали. Выпив многократно и ни разу не закусив, Веня много ещё говорил, но уже не так хорошо и не так охотно. И зыбко, как утренний туман, приподнимался из-за стола и всё чаще и чаще ходил в туалет. И голос у него стал надтреснутый тенор с отдельными несинхронными баритональными вкраплениями, и темы пошли какие-то невесёлые»²².

Закончилось застолье для Венедикта Ерофеева печально. Поближе к полуночи он рухнул по дороге из туалета к столу на пол малометражной кухни, «чудом не раскроив себе голову об угол дубового буфета». Здесь Нина Воронель для полноты представшей перед её глазами картины добавляет: «Черносотенец Розанов не выдержал вида золотых Вениных кудрей, разметавшихся по затоптанному множеством сионистских ботинок линолеуму — он вскрикнул по-петушиному и исчез бесследно, будто там весь вечер не сидел»²³.

Борис Сорокин к подобным мизансценам привык и попросил хозяев оставить Венедикта Ерофеева на ночлег, «деловито помог перенести с пола на диван длинное Венино тело». Сам Борис Сорокин, боясь опоздать на метро, спешно отбыл, чтобы приехать поутру за своим другом. На следующий день застолье продолжилось. Приехал Борис Сорокин, снова появился из неоткуда Василий Розанов и занял своё прежнее место за столом. Теперь он обрёл голос, «подхватывая речь Венедикта Ерофеева о нём на полуслове».

Вернусь к повествованию Нины Воронель: «Василий Розанов опять сидел с нами за столом. Только теперь я обратила внимание на его исключительное безобразие. Перехватив мой взгляд, он выкрикнул вызывающе: “С выпученными глазами и облизывающийся — вот я! Некрасиво? Что делать”; “Делать и впрямь было нечего — Вене общество Розанова было явно приятно, так что мне как хозяйке пришлось приветствовать его любезной улыбкой. Впрочем, он застольной беседы не нарушал — был дерзок и неглуп, хоть чрезмерно парадоксален. Но что ему, бедняге, при такой внешности ещё оставалось?»²⁴

Нина Воронель не захотела понять Василия Розанова. Он был ей отвратителен во всех отношениях, и я могу её понять. Жаль только, что при всей своей проницательности и таланте она представила Венедикта Ерофеева златоустом-алкоголиком, который очаровывает собутыльников всякой чушью.

Я закончу эту тему искренним признанием Нины Воронель. Хотя бы за это ей спасибо: «В том далёком семьдесят третьем всё сказанное Венедиктом Ерофеевым о Василии Розанове казалось мне откровением. Как убивалась я тогда после обыска, думая, что эссе утрачено навеки! Когда же я перечитала его по новой, я озадачилась — что в нём так поразило меня? Может, исключительный магнетизм личности Ерофеева, которая, как бриллиант, множеством граней отражая каждое мелкое движение его мысли, создавала иллюзию мощного светового пучка? Или необычная для меня тогда раскованность его стиля — ведь недаром он назвал себя эксцентриком? Теперь вся эта эксцентричная расхристанность стиля разобрана по кусочкам и уже не поражает»²⁵

.

Предоставлю читателю фрагмент ерофеевского эссе о Василии Васильевиче Розанове. Полагаю, что пребывание в Болшеве и Царицыне было не самым худшим из того, что пришлось ему претерпеть в начале года. Силы он накопил немалые и своим притеснителям и гонителям выдал по полной и с хулиганским хохотком:

«Хо-хо, пускай мы всего-навсего говно собачье, а они — брильянты, начхать! Я знаю, какие они брильянты. И каких они ещё навытворяют дел, паскуднейших, чем натворили, — это я тоже знаю! Опали им гортань и душу, Творец, они не заметят даже, что Ты опалил им гортань и душу, всё равно — опали!

Вот, вот! Вот что для них годится, я вспомнил: старинная формула отречения и проклятия. “Да будьте вы прокляты в вашем доме и в вашей постели, во сне и в дороге, в разговоре и в молчании. Да будут прокляты все ваши чувства: зрение, слух, обоняние, вкус и всё тело ваше, от темени головы до подошвы ног!”

(Прелестная формула).

Да будьте вы прокляты на пути в свой дом и на пути из дома, в лесах и на горах, со щитом и на щите, на кровати и под кроватью, в панталонах и без панталон! Горе вам, если вам, что ни день, омерзительно! Если вам, что ни день, хорошо — горе вам! (Если хорошо — четырежды горе!) В вашей грамоте и в вашей безграмотности, во всех науках ваших и во всех словесностях — будьте прокляты! На ложе любви и в залах заседаний, на толчках и за пюпитрами, после смерти и до зачатия — будьте проктиты! Да будет так. Аминь»²⁶.

Заключение специалиста-литературоведа