Венедикт Ерофеев: человек нездешний

Год назад я обратился к эксперту, чтобы выяснить, наконец, какую ценность представляет для литературоведческой науки работа Венедикта Ерофеева о Василии Розанове. Меня любезно принял доктор филологических наук Александр Николаевич Николюкин, ведущий специалист по Василию Розанову, редактор его тридцатитомного собрания сочинений. Вот что я услышал от А. Н. Николюкина о возрождённом им из небытия крупном русском писателе и об эссе о нём Венедикта Ерофеева:

«Разумеется, эта работа не имеет никакого отношения к научному осмыслению трудов Василия Васильевича Розанова. Да и Венедикт Васильевич Ерофеев не исследователь чужих текстов, он писатель. И неудивительно, что он выбирает для размышления исключительно лично его задевшие фразы из двух наиболее известных розановских книг: “Уединённое” и “Опавшие листья”. К слову сказать, когда-то, давным-давно в пятидесятые годы, я сам начал узнавать Василия Васильевича Розанова именно с этих произведений. Первое впечатление было: читать интересно, а вот если что-то о нём написать и предложить напечатать, сочтут сумасшедшим. Венедикт Ерофеев ставит себя в центре повествования и обрамляет свой психологический портрет венком, сплетённым из розановских цитат. То же самое сделал Георгий Гачев[340], перевоплотившись в своём эссе в Розанова. Описал свою жизнь, включая сексуальную, а приправой к этому повествованию использовал броские высказывания Василия Васильевича».

В июле 1973 года эссе Венедикта Ерофеева было опубликовано в машинописном журнале «Вече». В этом же месяце он попадает в 31-е отделение Психиатрической клинической больницы им. П. П. Кащенко. Застолья вроде того, что описала Нина Воронель, и ещё более затяжные в московских квартирах и подмосковных дачах не прошли для него даром. Он заплатил за свою бесшабашную и весёлую жизнь первым приступом белой горячки. Николай Болдырев, сын Светланы Мельниковой, навестивший Венедикта Ерофеева в больнице, застал его не в подавленном, а в достаточно энергичном состоянии:

«Только я очнулся, как приходит главврач больницы и радостно так сообщает мне:

— Знаете, Ерофеев, как вам повезло?

— Нет, говорю, не знаю.

— А ведь на вашем месте, буквально неделю назад, умер... отец Юрия Гагарина.

— А от чего он умер? — спрашиваю я.

— Да от того же самого, — с некоторой даже гордостью заявляет мне доктор»²⁷.

По выходе из психушки его ждала хорошая новость — первая публикация в Израиле поэмы «Москва — Петушки». Венедикт Ерофеев воспрянул духом и, долго не размышляя, отправился в Пущино, где в академгородке обитала Юлия Рунова. Лидия Любчикова, в то время жена Вадима Тихонова, вспоминала:

«Ребёнок в “Петушках” — это Валин сын, а женщина — не она. И даже буква “Ю”, я думаю, идёт от имени Юлия. Бен потом снова сошёлся с Юлией, и на какое-то время семью от него как отрезало, он о них даже не вспоминал, не говорил. У Юлии была трёхкомнатная квартира в Пущине, она постаралась его обиходить, потому что он в переездах среди своих пьяных мужиков, житья на квартирах и в гостиницах оборвался весь, даже, наверное, и мыться там было негде. И она взялась его одевать, обувать, отмывать, всячески холить и нежить. Приезжает он как-то раз к нам и портфель несёт, и оттуда он вынимает замечательные тапочки — мягкие, коричневые. Он нам тапочки показывает, усмехаясь над собой, и говорит:

— Что тапочки! У меня теперь холодильник даже есть, представляете! Первый раз в жизни у меня есть холодильник, и чего там только в этом холодильнике нет!

И весь сияет и рад по-детски.

Тихонов говорит:

— Как же так, ведь Юлия...

— А я не пью, — отвечает, — совершенно.

— Быть этого не может, — говорит Тихонов.

— Как же я могу пить, если она меня по методу Макаренко воспитывает? Она мне деньги даёт и посылает в магазин. Ну как же я могу истратить их?

Он пожил у Юли, а потом страшно чем-то отравился. Кажется, у неё где-то спирт стоял, как у биолога. И, по-моему, она стала ультиматумы ставить, чтобы он не пил. И Бенедикт снова появляется, вынимает эти тапочки и говорит: “Я в Мышлино еду”. Обмолвился о том, что в Пущине у него стала коса на камень находить. Не в силах с тапочками расстаться, он их с собой взял. Потом через некоторое время появляется и снова тапочки достаёт: “Я, — говорит, — в Пущино еду”»²⁸.

С приездом в Мышлино у него появлялось искушение напиться до чёртиков, а попадая в Пущино, его приводил в удручённое состояние советский конформизм Юлии Руновой, о чём свидетельствует запись в блокноте: «С Р[уновой]. Она говорит: нельзя выносить сор из избы, иностранец не поймёт. Говорю: в доме повешенных не говорят о верёвке, в других говорят. Вот и я»²⁹. Так он и кувыркался, попадая из огня да в полымя, а из полымя да в огонь.

Жить подобным образом Венедикту Ерофееву было действительно нелегко. Даже невыносимо. Как заметила Лидия Любчикова, он с «горестной нежностью» смотрел на жизнь³⁰.

Не лучше обстояло дело с его интеллектуальным окружением.