Венедикт Ерофеев: человек нездешний

Напомню читателю, что у социологов маргинал означает человека, находящегося вне социальной группы, — изгоя, аутсайдера, бомжа. Термин происходит от латинского margo, marginis — край, граница. На французском языке от этого латинского слова произошло marge,

а на английском margin. Они обозначают поле книжной или рукописной страницы³.

Я не сомневаюсь в искренности прежней поклонницы и защитницы Венедикта Ерофеева Нины Воронель, известного поэта и выдающегося переводчика, жены знаменитого физика и диссидента Александра Воронеля, автора нашумевшей книги «Трепет забот иудейских». Её суждение об эссе Венедикта Ерофеева о Василии Розанове, судя по контексту сказанного, относится не только к этому сочинению, но и ко всему творчеству писателя⁴

.

Иногда даже выдающиеся личности сталкиваются с временной потерей ориентации в художественном пространстве. Это связано с аберрацией не столько зрения, сколько с потерей вкуса, а также с ослабевшей памятью.

Фактор мании величия я опускаю из-за уважения к Нине Абрамовне. Кому как не ей не знать, что (цитирую писателя Владимира Новикова) «люди центра часто не оставляют в жизни никакого следа, а со страничного поля можно перейти в вечность»⁵. Сам критик, надо сказать, к обожателям Венедикта Ерофеева не относится.

В Интернете существует немало негативных, но намного больше — позитивных отзывов о поэме «Москва — Петушки». Вот один из позитивных, наиболее мне понравившийся. Несмотря на эмоциональность высказывания, достаточно убедительный и точный: «Ирония, доходящая до сарказма, — и тут же драматический надрыв, который вновь сменяется откровенным ёрничеством. Текст мерцает и переливается гранями. Другое дело, что попытки воспринимать его, этот текст, буквально, вздыхая о детях алкоголиков, равносильны попыткам приготовить коктейль “Слеза комсомолки”, помешивая его веточкой повилики — и немедленно выпить. <...> В нём (тексте. — А. С.)

гораздо больше и от притчи, и от басни, и от анекдота, и от страшноватой сказки (всех этих жанров изначально народного творчества), нежели в других произведениях, где в подзаголовке курсивом написано: Притча или анекдот»⁶.

Формула «один в поле не воин» была неприемлема для Венедикта Ерофеева. Она выглядела категоричной и безвариантной жизненной установкой. Ему претил коллективизм во всех его формах и проявлениях, в частности — призывом навалиться гуртом, скопом на кого-то или на что-то. Смять кого-то или что-то, втоптать в грязь и уничтожить. Уже в этом словосочетании заключалось для него возведение насилия в повседневную практику по отношению к тем, кто в общем строю шагает не в ногу или вовсе не желает в нём находиться.

Больше всего он остерегался, как и Осип Мандельштам, смерти в тюрьме, в лагере. Надежда Яковлевна Мандельштам, вдова поэта, вспоминает: «“Осип, я тебе завидую, — говорил Гумилёв, — ты умрёшь на чердаке”. Пророческие стихи к этому времени были уже написаны, но оба не хотели верить собственным предсказаниям и тешили себя французским вариантом злосчастной судьбы поэта. А ведь поэт — это и есть человек, просто человек, и с ним должно случиться самое обычное, самое заурядное, самое характерное для страны и эпохи, что подстерегает всех и каждого. Не блеск и ужас индивидуальной судьбы, а простой путь “с гурьбой и гуртом”. Смерть на чердаке не для нашего времени»⁷.

Такой судьбы Венедикт Ерофеев боялся и, оставаясь человеком порядочным и умным, принял все меры, чтобы её избежать.

Думаю, что он был солидарен с основными философскими установками Сиддхартхи Гаутамы Будды. Особенно по ощущению нескончаемого и мучительного страдания: «Каждый день — накопление чудовищных горечей без всяких видимых причин. Каждая минута моя отравлена, неизвестно чем, каждый час мой горек». Или ещё трагичнее: «Утром — стон, вечером — плач, ночью — скрежет зубовный».

Вряд ли Венедикт Ерофеев разделял взгляд Фёдора Достоевского на особенное отношение русских людей к страданию, из которого следовало, что русские с момента своего появления среди других народов чуть ли не все поголовно мазохисты. Вот что писал великий писатель: «Я думаю, самая главная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неумолимого, везде и во всём. Этой жаждою страдания он, кажется, заряжен испокон веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьёт ключом из самого сердца народного. У русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него неполно»⁸.