Венок на могилу ветра

Когда ей пришлось своими руками принять из невестки второго ребенка, а вместе с ним — ее смерть, мать сильно сдала. Порой, притаившись от всех, она убегала откуда-то с черного хода своей подуставшей души на задворки неясного света и робко плутала там чужаком вокруг собственной жизни. Что-то в ней было не так. Мысли пугались и путались, и на смену им почти всегда приходили воспоминания. Вот они строятся в ряд, одно за другим. Она помнит их все наизусть. Взять хотя бы свое похищение прямо из-под венца, из прежней задумчивой жизни, из отмеренной свыше судьбы, заодно — и из гладкой тенью струящегося до сих пор по отзывчивой заводи снов языка. Или рождение дочери, захлебнувшейся смехом от щекотки нагрянувшей смерти. Вот возникшая словно из бездны свекровь, ни разу за несколько лет не взявшая себе труда протрезветь настолько, чтобы взглянуть снохе прямо в глаза и запомнить, затвердить себе ее лицо (она помнит, как это было обидно…). Потом — оставленные могилы, о которых не стоило горевать, потому что он ей сказал: там их нет и в помине, одни лишь гнилые скорлупки, но ей было больно. Больно ей до сих пор. Потом — появленье сынов, один из которых носил на руке непонятную метку уродства, а другой перенял от зимы серый взгляд. А потом — дочь, вторая. О ней не хотелось и думать. Весь мир для нее был всего лишь седлом. Сел в него — и скачи, словно ветер. Отцова любимица. Ему и достанется… Наконец, новый дом, перешедший к ним от дурного попа, которому было все недосуг побеседовать с Богом. Муж сказал: подходящая тень. Заменим кизяк на голыш, но молиться не станем. А потом — и рождение внуков. Один из них по ошибке был даже крещен. Второй покрестился смертью собственной матушки и с тех пор все чего-то смеется. Жутко это, хотя малыш ни при чем. И за этим за всем стоит воровство. И дорога. Дорога не знает конца. Они живут так, словно к чему-то готовятся, длится это годы, всегда. Все время куда-то спешат. Но куда — ей и сейчас невдомек. Матери кажется, она слишком устала. Когда-нибудь и муж ее, быть может, поймет то, что недавно, глядя на воду в реке, совершенно случайно постигла она, только еще не совсем себе в этом созналась: жизнь и впрямь обрастает долгами. День за днем, год за годом она притворяется, что сдается и пятится перед тобой и твоим атакующим гневом, кается, отдает покорно все что ты ни запросишь. Но сколько б ты при этом ни взял — мстит она тем, что крадет у тебя себя же саму. Жизнь крадет у тебя твою жизнь, и делает это совсем незаметно. Вот такая догадка… О ней она никому не расскажет. И потом — куда ей кого-то учить, с ее-то умом! До сих пор мешает простые слова, с которыми прожила тридцать лет в общем доме. Вот и давеча «дрожь» с «превращением» спутала. Оттого, наверное, что невольно дрожит при мысли о том, во что превратилась сама.

Она размышляет сразу о многом и разном. Такого с ней никогда не бывало. Сейчас вот, к примеру, знакомится с мыслью о том, что бабка ее одолела шутя целых семьдесят лет. Ей самой всего пятьдесят. Но в ней старости больше, чем в бабке. Это наверняка. Хуже всего ее загрубелые ступни. Она прячет их от своих же презрительных глаз, но как не услышать шарканья ног по гулкому полу?..

Наплыли на небо тучи. День какой-то увечный. Скорее бы дождь…

Но дождя нет как нет. Воздух сух и протяжен какой-то тревогой. Ночь томится от жажды, которую не утолить. Перед смертью матери снится большая корова с колокольчиками на обоих рогах и добром исходящий от них серебряный звон. Он выносит ее за порог, подает ей шубу из звезд. Земля мягка и податлива, прямо пух. Мать врастает в нее навеки ногами и понимает, что никуда не уйдет. Теперь она — большой и красивый цветок. Поутру он распустит свои лепестки и умоется сладкой росою…

Однако на рассвете они отчего-то подумают, что она — воробей, убоявшийся беспокоить их сон. Куцая птичка, свернувшаяся клубком у остывших нар. Обидно!..

XVII

У Цоцко на уме непонятное. Впрочем, как и всегда. Лучше его не расспрашивать, все равно толку от этого нет. Туган живет себе поживает с новой женой и, в общем, доволен. Беспокоит только отец. После смерти их матери с ним творится неладное. Кабы дело было в том, что он непрерывно растет — еще полбеды. В другом тут забота. По всему видать, ему снова неймется, хочется в путь. Но Туган не спешит. Ему впервые вдруг лень. Лень куда-то сниматься, месить колесами грязь и сочинять небылицы, знакомясь с чужими людьми. Жена у него тоже не слишком охоча до всяких дорог. Съездить с ним на базар ей — и то мука. Дорога — каких-то три дня, а на ней лица уже нет. К тому же и без всякой дороги все идет хорошо: закрома переполнены, масла хватит на много недель, а оружья да утвари столько в подвале скопилось, что можно лет пять торговать. Вот это Тугану вполне по душе — торговать. Но заикнуться о том он не смеет: отец не поймет. Жена говорит: конечно, он старший и знает, как лучше. А вот что она при этом думает про себя об отце — можно только догадываться.