Верю – не верю

Милица Андреевна кратко и четко изложила свою биографию, сделав особый акцент на многолетней службе в органах министерства внутренних дел. И на том, что ушла в отставку в чине майора, полгода не доработав до очередной звездочки. Правда, насчет подразделения уточнять не стала, если Вера вдруг подумает, например, про уголовный розыск, так это ее дело. Затем пообещала, что если Вера согласится принять ее помощь, то мировой порядок восстановится. В противном же случае… Но поскольку все было понятно, то согласие она получила. Заодно Вера согласилась встретиться со странной дамой и ответить на все вопросы. И познакомить ее с подругами, непременно… Честно говоря, сейчас Вера была так растеряна, что не могла сопротивляться напору странной женщины, тетиной подружки, которую видела впервые в жизни.

Тем более, что и тетя, и ее подруга совершенно правы: жить с этой ситуацией становится с каждым днем все труднее. Почти невозможно.

– Да, и вот еще что, – добавила Милица Андреевна в спину уже уходящей Веры. – Я думаю, для вас это главное: скорее всего, в краже виновен не Вадим. Или я ничего не понимаю в жизни.

В зеленой комнате без углов, имевшей успокаивающую форму кабачка, в тяжелых зеленых креслах дремали люди с зелеными лицами. И невозможно было понять: то ли такой странный отсвет дает окружающий интерьер, то ли обстановка подобрана озорником дизайнером в тон физиономиям посетителей. Окна скрывали тяжелые, болотного оттенка портьеры, и было не разобрать, какое время дня или ночи там, за стеклом. Комнату заполняла красивая музыка, которой место – в сияющем филармоническом зале, а не в этом зеленом болотце. Но ничего не поделаешь, и музыка жила, трепетала в тесном замкнутом пространстве, взлетая к потолку, парила там и осторожно присаживалась на спинки кресел, заглядывая в лица людей.

Музыкант, сидевший за фортепиано, осторожно снял руки с клавиш, помедлил. Как бы нехотя повернулся к зеленым людям – они не подавали признаков жизни. Впрочем, один из них, тощий потрепанный мужик в годах, всхрапнул и поднял голову.

– Чего, уже все? Я, блин, как дурак: пока шум какой или телик – сплю, хоть стреляй, а выключат – все, от тишины сразу просыпаюсь.

От его голоса завозились и другие, стали потягиваться и ворчать.

– Почему у вас тут все зеленое, я давно хотела спросить? – зевая и растирая щеки руками, протянула сильно накрашенная брюнетка. – Просто ужас какой-то, из-за этого у меня ужасный цвет лица.

Единственная дама в компании джентльменов, наверное, ждала от них галантного опровержения своих опасений, но – увы.

– Гы-ы! У нас у всех, блин, ужасный, – захохотал парень в спортивном костюме. – И не от этого… как ты там сказал?

– Грига, Эдварда Грига, – поспешно ответил пианист.

– Ну, короче, не от этого, дорогуша, а сама знаешь от чего! – закончил парень, иронически рассматривая брюнетку.

Дама обиженно отвернулась.

– Зеленый цвет используется при лечении нервных болезней, – сообщил пианист. – Он помогает больному… то есть человеку контролировать свои поступки. Вот поэтому и зеленое…

– Слушай, – прервал его парень, – а в эти погремушки, как их? Будем стучать?

– Маракасы, – терпеливо поправил пианист. – Будем. Композитор Равель. «Болеро». Отрывок.

Зеленые люди, оживившись, разобрали лежавшие на столике с оливкового цвета столешницей маракасы и приготовились аккомпанировать.

«Болеро» в отличие от «Лирических пьес» Грига воспринималось гораздо живее.

– Послушайте… Как вас? Вадим… можно без отчества? – Окончательно проснувшаяся брюнетка блестела глазками и была полна энтузиазма. – А отчего вы все классику играете? Нет, я помню, нам объясняли, но ведь сколько можно – который день уже. Ведь не все же любят классику. А вот вы, например, романс можете сыграть? Нет?

– Могу, – смутился пианист. – Конечно, отчего же…

– Ну так давайте! – И брюнетка, не дожидаясь его согласия, затянула неожиданно низким голосом, пересев на спинку соседнего кресла и кокетливо поглядывая на сидевшего в нем двухметрового мрачного дядьку, который, казалось, и говорить-то не умеет: – Гляа-адя на луч пурпурна-ава зака-ата, ста-аяли вы на берегу-у Невы-ы…

– Вы руку жали мне-е, промчался без возвра-ата тот сладкий миг, его забы-ыли вы! – неожиданно подхватил детина, и в его крохотных темных глазках промелькнул оттенок смысла.

– Зачем же так любить меня кляли-ись вы?! – наддала брюнетка и отчаянно замахала пианисту, мол, давай, чего сидишь, как пень. – Ба-аясь суда, ба-аясь людской ма-алвы…

Остальные тоже посмотрели укоризненно – у людей душа поет, а ты подыграть не можешь? И пианист, тяжело вздохнув, положил руки на клавиатуру.

Допели, отдышались. Брюнетка смотрела на верзилу влюбленными глазами.

– А я ведь вас сразу узнала, – кокетливо произнесла она. – Еще в первый день. Вы Ларионов, да? В жизни вы ничуть не хуже, чем на афишах. Даже лучше.