Верность.

Как бы я хотела уйти! Просто исчезнуть отсюда в один миг, оказаться дома, в Гамбурге и, по-прежнему от случая к случаю томясь в счастливом неведении — а как там, на Родине? — подчиняться рациональному совету Николоса не ворошить прошлое. Но, главное, забыть об этой поездке!

И ведь я не злилась на Ленку с Лёшкой, за что? Не завидовала чёрной завистью, не ненавидела... Просто боялась того, что будет потом. Уже чувствовала промозглое дыхание сплина — изо дня в день, за месяцем месяц, год, другой... Просто потому, что мне даже нечего было противопоставить этой тоске. Нечем, несмотря на кажущееся благополучие собственной семьи, заполнить обнажившиеся вдруг пустоты.

Ребёнок от Ника?.. Да, Господи, прости, но я ведь не хочу его на самом деле! У меня ведь внутри сжимается всё от нежелания, когда думаю об этом! И если ещё пять дней назад я находила весомые основания для самообмана, то теперь, вдруг, — пустота.

Что ещё, работа? Да, как средство отвлечься здесь и сейчас — очень даже неплохо. Общение с учениками, креатив в реализации творческих проектов, само творчество, в конце концов, – это то, что я очень и очень люблю! Но когда по окончании рабочего дня не хочется ехать домой, потому что там... А что там? Идеальный порядок, показательный уют, видимое спокойствие. Достаток. Стабильность. Разве плохо? Нет. Но когда Ник в своём кабинете, я у себя в мастерской, а Алекс в своей комнате... Мы вроде и вместе, но каждый сам по себе, и наш дом кажется нежилым, как музей образцовой семьи, в котором роли счастливых домочадцев играют бездушные восковые куклы. И если ещё пару дней назад я могла назвать тысячу и одну причину, почему одиночество лучше коллектива, то сейчас, вдруг, снова пустота.

И вот в эту-то пустоту и самообман, в которых отныне не будет даже тёплого огонька «интересно, а как там, на Родине?», мне предстоит вернуться теперь, после того, как я увидела эталон живого счастья. И всё что я могу противопоставить грядущей тоске, это моя безмерная благодарность Нику. Буду напоминать себе о ней снова и снова, возводить в Абсолют и молиться на неё, как на святыню. И со временем, конечно, воспоминания о поездке сотрутся, пройдёт и очарование Ленкиной семьёй, в конце-то концов, пятнадцать детей — это далеко не мой идеал... Вообще не мой, если прямо честно. Вот только и благодарность — увы, не любовь.

Вот и спрашивается, зачем мне погружаться в этот контраст ещё глубже? Не разумнее ли просто уехать?

Но я по-прежнему сидела за замечательным семейным столом в доме, полном живого уюта и шумного счастья, и пыталась успокоиться. И, несмотря на то, что и хотела бы уехать... Не могла себя заставить.

Старшие девочки шустро подавали на стол, Ленка руководила процессом, а сама всё поглядывала на Алекса и грызла губу. Конечно, она признала в нём свою кровь! О чём тут говорить, сходство с Денисом было поразительное, и если бы она обратила внимание на Алекса сразу, как только мы приехали, возможно, и общение бы наше пошло в ином ключе. Наверное, Ленка тоже понимала это, а потому казалась растерянной, словно не знала, как быть дальше. Иногда она бросала вороватый взгляд на меня, а потом за мою спину, на проход, в который вот-вот должен был войти Лёшка, и на её бледных скулах цвели  взбудораженные малиновые пятна.

В этом напряжении прошло всего каких-то минут семь, хотя показалось – вечность, когда входная дверь хлопнула так, что на ёлке в холле зазвенели игрушки, и сразу же раздался безумный ор, просто конец света какой-то:

— Сестру-у-уха, твою мать... Ёпта-а-а...

Я испуганно, как и большинство детей, обернулась к двери, но не успела ничего увидеть — меня просто сорвало с места, смяло в холодных, заснеженных ручищах, поддёрнуло вверх и закружило на месте. И всё это под всё тот же дикий ор:

— Сеструха-а-а... Ёпта, я говорил — ещё увидимся?! А я говори-и-ил! – орал, хохотал, душил в объятиях.

Не выдержав накала страстей, заревел маленький Кирюха.

— Максим, хватит орать! — тут же прикрикнула Ленка, и меня наконец-то вернули на пол, тряхнули за плечи, заглядывая в лицо:

— Людка! Ну ты чего, сеструха, не узнала что ли?!

И я увидела красную обветренную морду, на половину неё — распахнутый в безумном счастливом хохоте рот и  узнала. Узнала!

— Макс! Макс!!!

И да простят меня Ленка, Лёшка и все вместе взятые, но я повисла у него на шее, запищала от восторга:

— Макс!

— Сеструха!

— Братан!

— Сестру-у-уха!

— Пап, ты бы хоть куртку снял! — раздалось вдруг откуда-то снизу тонким, но очень деловым тоном. — Ты весь в снеге, тётя об тебя заболеет!

Я машинально расцепила объятия, обернулась. Это та девчушка, что гоняла пацанов, когда они пытались воровать со стола колбасу. Макс присел перед ней на корточки:

— Ксюха, ты знаешь кто это? Это сестра папкина! — и вдруг, упершись локтем в колено, в порыве эмоций прикрыл лицо ладонью, мотнул головой: — Сеструха, блядь... Бля-я-ядь... Это пиздец какой-то...

— Макс... — вполголоса одёрнул его стоящий в проходе Лёшка. Он был уже без куртки и на руках его сидела Лиза. — Фильтруй базар, дети кругом.