Верность сестер Митфорд

27 сентября 1938 года

Лондон, Англия

Моя рука зависла над дверным молотком на Ратленд-Гейт, 26. Я не хочу быть здесь. Я хочу вернуться в свою кровать, под одеяла и валяться в полдень в ночной рубашке. Или сидеть на диване в брюках и свитере с бокалом бренди, бордо, шампанского или хереса — до чего окажется проще дотянуться — в руке в пять вечера, только чтобы вернуться в постель через пару часов. Лишь в этих местах мне более-менее терпимо в последние недели, и только наедине с самой собой и собаками. Я не готова выдержать натиск семьи и тревоги.

Но надо.

Когда в начале месяца я потеряла ребенка — единственное чудо, что зародилось в моей утробе за все эти три года, — я дала себе две недели, чтобы оплакать нерожденного малыша, едва поселившегося в моем животе. Четырнадцать дней, чтобы плакать, пить, курить, потакать любой своей нелюдимой или разрушительной прихоти, чего бы ни захотелось. Четырнадцать дней, после которых я опять вернусь к жизни, оставив позади эти три года, когда я отчаянно пыталась стать матерью.

Я не отвечала на звонки и письма от родных и друзей, даже от Ивлина, и, хотя я не просила Питера оставить меня одну, он нашел множество других постелей, где можно провести ночь, — некоторые из них принадлежали другим женщинам. Мне было все равно: наш брак построен не на любви, а на вежливости и на постоянных усилиях стать родителями. Я хотела прожить свое горе в одиночестве, особенно потому, что знала: мои страдания покажутся другим чрезмерными по сравнению со смертью уже рожденного ребенка. Моя бедная сестра Декка потеряла дочь Джулию — девочка заболела корью в конце прошлой весны. Смерть милой малышки подтолкнула Декку и Эсмонда переехать в Америку этим летом, хотя они объяснили свой отъезд ужасными политическими событиями в Европе. Муля и Пуля плакали из-за эмиграции их предпоследнего ребенка и смерти внучки, которую Пуля даже ни разу не увидел — так он думал наказать Декку за ее поведение.

Мои четырнадцать дней закончились, и теперь я должна следовать за той искрой, что загорелась во мне после аншлюса и удручающей речи Пули в Палате лордов и из которой я раздула настоящее пламя. Прошлой весной, еще до того, как забеременеть, я начала вести список поездок Дианы в Германию и записывать обрывки разговоров о ее деятельности, а также о деятельности Юнити, просматривала старые письма и припоминала сказанное ранее, пытаясь понять планы сестер и оценить, представляют ли они опасность. Предложение Уинстона постоянно звучало в моей голове. Но когда этим летом я наконец забеременела, то очень серьезно отнеслась к рекомендациям врача и легла в постель. Старания оказались напрасными, и теперь я возвращаюсь к наблюдению за двумя коварными сестрами Митфорд. Сегодня я приступаю к этому новому плану.

Я поднимаю дверной молоток и опускаю его. Раздается громкий стук, но никто не появляется, чтобы открыть дверь. Я барабаню костяшками пальцев в перчатках — громко, насколько позволяет вежливость. Почему лакей или горничная не открывают? Я знаю, что с деньгами у Мули и Пули плохо после финансовых неудач — недавно пришлось продать поместье Свинбрук и тысячи акров земли, чтобы покрыть растущие долги, — но не могли же они уволить самую необходимую прислугу?

Дверь по-прежнему не открывают, и я обхожу фасад четырехэтажного особнячка девятнадцатого века в фешенебельной части Найтсбриджа. Вход расположен слева, так что я иду к широким эркерам по центру и справа. За окнами я вижу свою семью, они не замечают меня. Я стучу в стекло, Диана оборачивается в мою сторону.

Она машет рукой, давая понять, что сейчас откроет, и я возвращаюсь к входной двери, к крыльцу в тосканском стиле. Диана распахивает дверь, и поначалу я вижу лишь ее ослепительную улыбку. Какое счастье, что между нами снова все хорошо, что она смогла оставить в прошлом гнев из-за «Потасовки», что мы снова общаемся, хотя и не в присутствии Мосли. Но тут я вижу фигуру сестры, и кажется, будто мне отвесили пощечину.

Она очень беременна. Конечно, мне сообщили о беременности Дианы, летом мы с ней весело поболтали по телефону, думая, что у нас будут дети-ровесники. Но я не видела ее несколько месяцев — она пропадала то в Вуттон-Лодже, то в Германии, а я по совету врача залегла в постель, — и мне невыносимо видеть, как она ласково гладит свой живот. Какое ранящее, почти физически болезненное напоминание о моем горе. Она тянется обнять меня, воркует «Нэнс». Я позволяю ей обвить себя. Но когда я чувствую, как ее круглый живот прижимается к моему плоскому, мне хочется высвободиться.

— Как Юнити? — спрашиваю я, не упоминая о состоянии Дианы.

Я не уверена, что смогу говорить на эту тему спокойно.

— Сейчас сама увидишь, — отвечает она, провожая меня в гостиную. При звуке наших шагов Юнити, в полном нацистском облачении, вскакивает с дивана и салютует мне фашистским приветствием, не обращая внимания на причитания Мули, что ей нужно отдыхать.

— Так рада тебе, Нэнс. Очень сожалею о…

Я перебиваю ее, не желая, чтобы она говорила о потере. Я сажусь рядом с нею, беру за руку: