Весенная пора

У Никитки даже в глазах помутилось. Он хотел крикнуть, но, не издав ни единого звука, так и остался стоять с открытым ртом. Гвоздь то и дело вонзался Рыженькому в бедро; он дрожал всем телом, рвался вперед и страшно, по-человечьи стонал. С отвисшей нижней губы его стекала густая белая пена, налитые кровью глаза, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

Никитка украдкой утирал грязным рукавом слезы и бормотал:

— Что, сладко тебе, разиня? Ведь говорил — беги домой. Рыжик ты мой, несчастный!.. Так бы тебя самого, собака бессердечная! — обращался он уже к хозяину, глядя куда-то вперед.

— Что ворчишь? — крикнул ему Павел. — Небось песни сударские поешь себе под нос, грозишь богачам! Но!.. Ну вот! — сказал он, наконец, Тохорону — При желании и ты бы так сумел. А все потому, что один оборванец за другого норовит постоять. Одна шайка! Нет, меня, брат, не перехитришь.

А Никитка стоял и клялся землей и небом, что, как только вырастет, изобьет Павла до полусмерти.

Не успел хозяин отъехать, как Никитка выпряг и отпустил своего окровавленного бычка и запряг хозяйского!

Так работали они с неделю. Едва только завидят издали Павла, запрягают лягляринского бычка, а на остальное время отпускают его.

За эти дни Никитка очень стосковался по родным. К тому же в ту пору истекал срок договора бабушки Варвары. Косолапой с Веселовыми, и она хоть и договорилась батрачить теперь у Романа Егорова, но несколько дней собиралась провести со своими и сейчас, наверное, была уже в Дулгалахе.

Назавтра пахота у Павла кончалась, и Никита должен был вернуться домой, поэтому он ходил веселый, и когда со стороны Эргиттэ показались два всадника, Никитка побежал к своему бычку, весело подпрыгивая и напевая.

По большой дороге между двумя обширными полянами Эргиттэ и Кэдэлди, где жили «чистые люди» наслега, «люди с головой», скакали Павел Семенов и Лука Губастый. Казалось, всадники собираются проехать мимо, но они вдруг осадили коней и круто свернули в сторону семеновской пашни. Взмыленные кони шли теперь рядом с Тохороном.

— Павел, а что если твой черный вол так и пропадет, чем же заплатят тебе эти людишки? — спросил, подбоченясь, Лука.

— Чем заплатят? — резко обернулся Павел, который, судя по всему, был навеселе. — В том-то и дело, что нет у них ни черта! Придется забрать этого бычка да корову, — хоть и старая, да уж какая есть… Что еще с них возьмешь?! Больше нечего!

— А что же они, по миру пойдут?

— А куда они пойдут после этого — не моя забота. Пусть идут, а я тогда заберу у них Дулгалах. Осенью там хорошо, да и летом можно пускать туда убойную скотину.

— Дулгалах, говоришь? — Лука призадумался. — Да там же дрянь земля… Уж на нее-то не стоит тебе зариться…

— Сами-то живете там каждую осень и зиму! — воскликнул Павел, вращая своими большими глазами. — Тогда ужи вам, дорогие мои, придется оттуда — фьють! — И Павел провел рукой, будто что-то смахивая.

— Нет, брат, Дулгалах нестоящая земля… — возразил Лука Губастый. Он ударил бычка кнутом и задумчиво сказал: — Ну и скотина! А почему это у него бок в крови? Ворона, что ли, исклевала?

Помолчав немного, он вдруг предложил:

— А не взять ли тебе этого паренька батраком годиков… ну, на десять — двадцать?

— Да что ты!ужаснулся Павел. — Ведь этот парень и лепешки не стоит, которую он съест! Да я бы вконец разорился, если бы пришлось его кормить столько лет!

— Послушай, Павел, — оживился вдруг Лука, — одолжи-ка ты мне этого парнишку! У меня одного погонщика не хватает. Справится он с волом?

— Сам видишь, справляется. Ему ведь уже много лет. Бери, бери, с завтрашнего вечера он мне не нужен. Только знаешь, он очень обидчив, не гляди, что такой щуплый. Вдруг надуется, как бурундук, и что-то заворчит себе под нос.

— Плевать я хотел на его обидчивость! — взъярился Лука.

— Ну и бери его!

— Ишь, зукин зын, еще обидчив! На что он надеется, шельмец этакий? В морду дам — вся обида разом вылетит!.. Значит, одолжишь мне его?

— Да бери, пожалуйста!

В ЛЮДЯХ

Так Никита стал погонщиком вола у Луки Губастого. Приемыш Веселовых — широколицый, толстый Давыд, длинный и сухощавый Митяй, кривоногий и гундосый Иван да Никита — все четверо работали вместе.

Старый хозяин, отец Луки, Федор Веселов недавно окончательно ослеп на оба глаза. Всю жизнь он провел в разъездах по торговым делам и даже теперь, слепой, изредка навещал окрестных жителей со своим поводырем Аксиньей. Остальное время он проводил дома, сквернословя по чьему-либо адресу. Молодой хозяин — единственный сынок, Лука — почти всегда отсутствовал. Он носился по наслегу на лучшей лошади, щеголял искаженными русскими ругательствами, пил, играл в карты, развратничал, скандалил. Изредка и всегда неожиданно он заезжал домой, чтобы вскоре опять куда-то умчаться.

У Веселовых всегда бывало много гостей и ночлежников. При богатых гостях батраки ели отдельно, за другим столом, в левой стороне юрты. При гостях средней зажиточности им подавали за одним столом с хозяевами, но все же в особой миске, а когда гостей не было, ели все вместе.