Весенний месяц ноябрь. Повести и рассказы. Теория литературы, публицистика

Через силу одолел порцию пшённой каши, выпил чаю – надо было перебить винный запах изо рта – и вышел из столовой. Открыл дверь в корпус, поднялся по лестнице. В медсестринской, где уже толпились мальчики-тубики, растолкал пацанов, вытряхнул из своей мензурки на ладонь положенные шесть таблеток тубазида, запихнул в рот, запил водой из графина и, морщась, через силу проглотил. Оттуда, через комнату отдыха и коридор – на веранду. Там, не раздеваясь, повалился на койку, задремал.

Но сон не шёл. Сердце колотилось быстрее обычного, тревожные мысли не давали покоя. «Мерин куда-то запропастился, может, ш'oблу собирает?.. Малюта зыркнул хитр'o. Не к добру это. И пустота – не на кого опереться. Тоже мне контора – я да Халва-недоросток… Ну, с Мерином сочтёмся как-нибудь. А Малюта-то чего? Ах, да, третья бутылка. Покупали не на мои деньги. Пьяный был я, не подумал и налакался вдрибодан. Оплатить нечем. Хреново…»

Полежав ещё немного, Микола поднялся, аккуратно перестелил постель, обулся в резиновые сапоги, накинул куртку на плечи: теперь надо было незаметно выйти на улицу. Протопал к лестнице, спустился вниз, к выходу и, стараясь не тревожить парочки, что миловались по углам, выскользнул в кромешную темноту. А там – подальше от света окон: царапаясь о ветви шиповника, что тянулись к нему со всех сторон, крался по заросшим аллейкам к конюшне. За конюшней были стеллажи – здесь летом загорали. И турник – ржавая труба меж двух сосен. А за турником – сарай и забор.

К вечеру холод усилился. Микола пожалел, что не надел свитера, хотя сделал это нарочно: чем больше напяливал тряпок, тем скованней себя чувствовал. Старался двигаться побыстрее. Меж кирпичной стеной сарая и забором был задвинут громоздкий ящик, ещё с лета набитый скошенной травой. Откинув скрипучую крышку, Микола разворошил сопревшую гниль, ткнулся ладонью в дно и нащупал бесформенную свинцовую грушу, выплавленную им самолично полтора года назад и насаженную на обрезанное молотковище. Выдернув дубинку и тщательно обтерев скомканной манжетой, засунул её в сапог. Пригодится.

Время не подгоняло. Присел на слегу, там, где выломали штакетник, разжёг спичку закоченелыми пальцами, закурил. Поневоле задумался о будущем, которое воспринимал давно как неизбежное.

С семи лет родители мотали его по диспансерам, лечебницам и санаториям, месяц за месяцем, год за годом принимал он по восемнадцать таблеток в день, задыхался после внутривенных уколов, потел на флотации, и даже учился как-то и имел несколько четверок, одну по астрономии. Летом приезжал домой, но проходила неделя и всё сильнее билось сердце, мучила бессонница, и скверный кашель раздирал грудь; отец и мать, спавшие на соф'e на кухне, сердито ворочались, а младшие сёстры-двойняшки, цветущие и румяные, огрызались с раскладушек, а по утрам дерзили. На последнем осмотре главврач Павел Эрастович предупредил, что у него аллергия к дому, и что после школы надо поскорее жениться или уехать куда-нибудь… Да уж какая тут женитьба! А просто так, как Мерин – он не мог… Берёг себя для той, которую ещё никогда не встречал. Чуть больше полугода оставалось проучиться на казённый кошт в десятом классе подросткового туберкулёзного санатория – последнего в его жизни. Жизнь в этом обветшалой дореволюционной халупе с флигелями бесила: было ужасно обидно за себя… Он просчитал, что будет потом, после выпускных экзаменов, когда отпустят насовсем: последние консилиумы, оформление документов, выписки из истории болезни, затем домой, ещё медкомиссии, теперь уже ВВК[3], а потом повестка из военкомата.

«Призывают всех, служить некому… – Он вздохнул. – Не обманывай себя, ничего у тебя не будет».

Тяжёлые капли вновь зарядившего дождя погасили тлеющий окурок. Вслед за дождём на землю опустился туман; поблекли огни панельных пятиэтажек, что теснились невдалеке за забором. Микола захлопнул крышку ящика, встал, вздрогнул, почувствовав, как по спине покатились ледяные струйки, и побрёл назад к санаторию…

V

Входную дверь заперли на крючок. Микола постучал – открыл Халва.

– Коля, Мерин на базе… Их трое. Тебя поджидают… Дверь на запасную лестницу я ножиком отпёр, как условились… Там сховаешься…

– Ты только не встревай, сам разберусь…

Микола заспешил на второй этаж. Их мужское, третье отделение в полном составе теснилось в комнате отдыха у телевизора, досматривали программу «Время», ждали фильма. Едва он появился, Архип ускользнул в темноту коридора, который сообщался с верандой и туалетной комнатой.

«Знаю, знаю… Хапнул за тебя твою долю. Не оставил ни капли. Ты да Малюта в накладе. Ах, какая я сволочь…» – Микола примостился на лавочке у самой стены, глядел поверх голов на экран. Брежнев[4] принимал парад на Красной площади, стоя на трибуне Мавзолея – лицо у генсека было тяжёлым, неподвижным. «А жаль будет, если помрёт старик, – пронеслась вдруг тоскливая мысль, – привыкли к нему».