Весна сменяет зиму

«Почему Ломер мне все это объясняет, я же, по его мнению, простой дурак, что ж он время-то на меня тратит, скотина партийная. Но ведь и не сдаёт, видимо вправду считает, что словотерапией своей вернёт меня на путь истинный. А ведь он, сукин сын, говорит так складно и правдиво, ведь я знаю, что он не прав, знаю, что нужно ему и партии от меня и других. Но почему тогда я не могу ему возразить, у меня же нету ни одного веского основания с ним не согласиться? Ведь если я считаю, что он не прав, так должен доказать обратное. А не могу. Но в душе-то, что-то противиться этим словам, ведь душу-то не обманешь? Или я этим и занимался всю жизнь? Я людей убивал, а он говорит, что правильно. А как можно правильно кого-то жизни лишать? Ладно, война, но там, во дворе нашего управления? Их же пачками стреляли и машинами вывозили. Видимо и это для блага делалось. Как можно согласиться с этим партийцем? Ведь он врёт и лжёт. Да вот как не старайся, а возразить и вправду нечего, все больно логично и я всего лишь винтик, маленький изношенный винтик этого механизма, что работает со скрипом. А мастер на меня глядит и ждёт, когда отправить меня на свалку, чтобы заменить новым, сверкающим винтиком, молодым и преданным, возможно даже который мне будет знаком. Не удивлюсь, если мой новый заместитель трёт руки и ежедневно докладывает Ломеру обо всех моих словах и действиях, зелёный сукин сын. Орен был не таким, он был исправным винтиком, но это не мешало ему быть человеком. А я? Да я сам понимаю, что ничего не понимаю, войну ненавижу и мир тоже. Что я за тварь-то такая? Пустил бы пулю себе в лоб и дело с концом, но жить-то всё равно охота, что-то держит меня от сумасшествия, а может я давно уже сбрендил? Ведь какой нормальный человек будет говорить сам с собой? А мне только со мной и осталось говорить, всех презираю и себя в том числе. Была бы здесь Китти, может хоть она бы со мной поговорила, хотя больно ли я ей нужен. Надо же было дураку ей про любовь свою говорить? Какая мать его любовь? Что я вообще о ней знаю? Как же я глупо выглядел в тот миг, стыд да и только».

Чак немного освежился и пошёл обратно к роте, там как раз взводные собирались играть в карты. В ставках могло оказаться, что угодно: сигареты, деньги, патроны, пайки и разные безделушки украденные у местных, порой кто-то ставил даже адреса знакомых девушек, которым можно было писать. У Чака уже было три таких адреса, по одному он даже отправил письмо, небольшое и лаконичное, так как писательским талантом он не обладал, да и ответа капитан не ждал, просто в ту ночь ему не спалось, а сигареты кончились. Вот и пришлось ему морщить лоб и с усилием скрести по листку бумаги карандашом, пытаясь вывести хоть пару связных предложений. Он представлял, как девушка в далёком городе, что в тысяче километрах от войны, получит это письмецо и громко рассмеётся, над его убожеством, после чего отправит на помойку, ну или в лучшем случае сделает кораблик и пустит по реке. Хотя Чак не знал есть ли в её городе река или море и есть ли вообще на самом деле тот адрес и та девушка. Ему было всё равно.

А рота жила спокойным, размеренным днём, которые выдавались не часто, но тем не менее случались. Солдаты, что были не в нарядах, отдыхали: кто спал, кто читал, кто, собравшись в кучки курили и травили анекдоты, у всех были свои занятия. Новому заместителю роты Чак был не рад, уж больно правильный он был, говорил чётко и только по делу, шуток не понимал и всегда склонялся к поступкам по уставу, нежели по обстоятельствам. Даже внешне он вызывал неприязнь у командира, высокий и худой, как шпала с узким заострённым лицом и выпирающими ушами, лоб низкий, глаза тёмные, пушок на щеках. Он не мог воспринимать его, как настоящего офицера и считал университетским заучкой, который знает устройство всех автоматов и пистолетов, но с трудом понимающий, как они стреляют. Солдаты его не боялись, как боялись Чака, который мог и кулаком в нос дать и по бокам настучать, за сон на посту или ещё какой проступок. Новичка же они остерегались, не зная его, и чувствуя его обособленность. Так часто случалось в армии, конфликт закалённых в сражениях бойцов и молодых, не видевших, и не понимающих фронт новичков, коим только предстояло познать весь страх и ужас, который для старожилов стал рутиной.