Весна сменяет зиму

В домашнем кабинете Мурзан не был уже больше месяца, но тут было прибрано и чисто, пахло свежестью и мятой. Он прошёлся вдоль, увешанной фотографиями стены, пристально рассмотрел некоторые из них, где были старые снимки его жизни. На одной он стоял в обнимку с Хегером, молодой, подтянутый в серой ульянской форме, лицо свежее и без единой морщины, без уродливого шрама на щеке, в руках он с другом сжимал поверженное катаканское знамя, изодранное словно тряпка. На другой он, уже статный и крепкий, с отметиной взрыва на лице, под рукой у него высокая девушка, почти на голову выше него. Лица у обоих серьёзные, на нём мундир с медалями, на ней строгое платье, стянутое корсетом. Дальше пошли фотографии в окружении детей, отдельные снимки с Маундом, то в форме курсанта, то в форме лейтенанта, то просто с удочкой в руках, то со своими детьми. Места Мау на этой стене практически не было, лишь редкие фотографии, где он ещё совсем юн и с копной кучерявых волос. Мурзан замер напротив пустой рамки и с трудом начал вспоминать, что же было в ней.

– Там была фотография Маунда в генеральской форме, – раздался женский голос за спиной. – Он на этом фото очень красив, и улыбается, не то, что на других.

– Зачем ты его забрала Глиа? – обратился он к своей жене.

– Я отдала это фото скульптору, чтобы он сделал надгробие. Я хочу, чтобы он улыбался, мне надоело смотреть на ваши серьёзные мимы. Пусть его запомнят человеком, а не просто солдатом.

– Пусть, – обернувшись к жене, сказал он. – У меня в кабинете есть, что выпить?

– В твоём шкафу, там всегда есть, что выпить. Ни кто сюда не заходит, кроме меня.

– А кто тут убирается?

– Я.

– А что с уборщицей?

– Ничего с ней не случилось. Просто меня съедает тоска последнее время. Я не могу не думать, не могу не плакать, а так я хоть нахожу себе занятие в бессонные ночи. Неправильно родителям хоронить своих детей. Неправильно.

Мурзан ничего не ответил, он достал из массивного, деревянного шкафа бутылку водки и две стопки. Плеснул себе и жене и тут же выпил, Глиа не подошла к столу, а продолжила смотреть на стену с фотографиями, глаза её уже не могли плакать, но лицо всё же бледнело, а тонкие пальцы дрожали. Мурзан выпил вторую и закурил.

Глиа была уже немолодой женщиной, ей шёл шестой десяток, но даже сейчас ей удавалось сохранить ту красоту, что привлекла в своё время молодого офицера Маута. Она была высокого роста и стройна, длинные русые волосы, с вкраплениями седины, свисали пышной гривой до самого пояса. Последние события не могли пройти незаметно для любящей матери, и её лицо сильно постарело, глубокие морщины окутали лоб и щёки, глаза стали бледны и грустны. Но, не смотря на все невзгоды, она держалась. Её жизнь была далека от мирного союза двух сердец. Её муж прошёл огонь и воду и она была все эти годы рядом с ним и во времена, когда катаканцы штурмовали их резиденцию и во времена жизни в Дарлии и при объединении Муринии. Все эти десятки лет она была верной спутницей великого лидера котивов, но при этом оставалась в тени, посвящая себя семье и дому.

Они долго молчали, находясь вдвоём, за дверью кто-то ходил, раздавались голоса, то звонкий смех оглушал дом, то горький плачь сотрясал стены. Маунду становилось неуютно, стены давили на него и воздух казался ему мерзким, любимый аромат мяты стал противен и он отворил окна.

– Ты чего мечешься? – окликнула его Глиа.

– Неуютно мне здесь, весь этот плачь, слёзы, толпа народу. Не могу, не хочу их видеть никого.

– Маунд их родственник, они хотят с ним проститься.

– Я знаю. Но всё равно мне все они противны.

– Тебе противны не они, а дом. Ведь уже давно ты живёшь на работе, твои генералы и министры, теперь тебе родня, а не мы. Ты бы с удовольствием сейчас бежал туда, если бы мог.

– Глиа, ты живёшь со мной уже тридцать с лишним лет. Ты должна знать какой я человек, что для меня важна не только семья, но и государство. Я многие годы создавал для котивов справедливое общество, объединённое идеей, и гордо идущее вперёд. Я в ответе не только перед вами, но и перед всем котивским миром. Я не в состоянии бросить партию, Муринию, и уж тем более армию в такое время.

Его жену было давно не пронять такими речами, она всегда была его главной опорой и при этом непримиримым оппонентом.

– Так ответь мне, муж мой дорогой. Ты ведь самый великий и могучий котив, ты лидер и командир. Ответь мне, когда же мы наконец перестанем хоронить детей?

– Когда кончиться война.

– А не пора бы нам уже прекращать войну?

– Мы не достигли наших целей.

– Не достигли? Значит не достигли? Мы с тобой хороним уже второго сына в этом году! Второго и последнего!

– Единственного! – резко возразил Мурзан.

– Нет, Мурзан! Мау тоже был нашим сыном!

– Мне он сыном не был! Он был предателем и семьи и страны! Он виновен в гибели Маунда. Он и никто иной. Ты хочешь, чтобы я горевал о нём? Нет, не буду и не подумаю, я убил его и убил осознанно и без мук совести, пусть лежит по дальше от Маунда, ибо не заслужил предатель покоиться рядом с героем!