Весна сменяет зиму

– Не знаю. Об этом предстоит договариваться таким как ты, – за дверями в коридоре кто-то громко позвал некого Тика, зашаркали неуверенные шаги и бурчание, Глиа стала говорить тише. – Сильные мира сего должны найти выход. Тебе давно пора прекратить то, что твой друг творит с медивами. Вы уже давно подчистили все структуры от них, угомонитесь вы со своими лагерями, со своими казнями, вы охотитесь на ведьм, нет уже «Свободы и Воли», но если не угомонитесь, появиться новая.

– Глиа, впервые вижу тебя такой.

– Какой?

– Ты всегда была моим оппонентом, но сейчас это уже перебор, ты только критикуешь меня. Указываешь мне, что делать. Тот же Селим пытается со мной договариваться.

– Он подхалимствует тебе, втирается в доверие и играет свои националистические игры твоими руками. Смести его, отправь куда-нибудь в провинцию, или убей его. Но ты должен избавиться от него, пока он не погубил нас всех. Не ради нас прошу, ради наших внуков и в память о наших детях. Переверни, наконец-то эти замаранные кровью страницы, пора, что-то менять, пока ты ещё в силах хоть как-то контролировать эти изменения. Иначе эти перемены наступят сами и смоют тебя в бурном потоке.

Мурзан ничего не ответил, а лишь крепко обнял свою супругу, уткнувшись своим носом в её щёку. Он вдыхал аромат её духов, сжимал в крепких руках её худое тело и искренне любил, спустя все эти годы. Глиа была без сомнения умной женщиной и советовала мужу избавиться от давнего друга не из-за нелюбви к нему, а из за искренних убеждений о пользе для семьи и страны. Она хорошо знала историю этого мира и с детства увлекалась ею, читая множество монографий и работ именитых историков разных эпох. Она черпала из событий прошлого уроки и по-разному пыталась донести их до мужа, когда в беседе, когда шуткой, а иногда как сейчас в лоб. Мурзан сам того не понимал, как она приобрела на него не меньшее влияние, чем Селим. Но только Глие были чужды идеи нетерпимости к медивам и от того сам Хегер был ей противен, ею он воспринимался, как некий серый кардинал, что пытается управлять её мужем, хотя на эту роль метила сама. И вот, взяв наконец-то всю свою женскую волю в слабый, но хваткий кулак, она, наконец-то всё сказала мужу обо всём. В этот вечер они долго беседовали, жарко спорили, с грустью вспоминали печальные моменты своей жизни и со смехом и слезами счастливые. А в это время, многочисленные родственники толпились у приоткрытого гроба, на мраморном постаменте, где неестественно бледный с блестящей, забальзамированной кожей и в парадном мундире, лежал их сын Маунд.

Траурная процессия началась рано утром и продлилась до позднего вечера. Народный любимец, благородный и победоносный генерал уходил в последний путь под плачь сотен тысяч людей, что провожали похоронную колону, едущую через весь город, по центральной улице. Играл оркестр, в небо был пущен прощальный залп орудий и Маунд навсегда занял свой последний приют в могиле, под грандиозным памятником двухметрового роста, на котором он улыбался.

Мурзан весь день держался рядом с супругой и внуками, по Маутовски сдержанный в речах, немногословный, он первым бросил горсть земли на крышку гроба сына и лично скомандовал прощальный залп. Глиа была бледна и молчалива, лишь при погребении слёзы не в силах больше сдерживаться хлынули из её глаз. Рядом с ними постоянно находился Селим Хегер, он пытался поддержать Мурзана и Глиу, но встречал в основном молчание в ответ.

Как только солнце спряталось за горизонт, вся муринская элита собралась в торжественном зале собраний, что-бы почтить память великого сына, великого лидера. Генералы и министры, влиятельные и не очень, говорили приторные слова и пафосные речи, стараясь переплюнуть друг друга в красноречии и восхищении. Мурзану этого не требовалось, но гости делали это скорее по привычке, нежели ради каких-то привилегий.

Хегер стоял у стены, на которой была огромная карта мира, нарисованная с географической точностью и художественной яркостью и красотой. Смотря на неё, он тут же подметил, что границы уже давно не соответствуют реальности, а многих городов и нет вовсе. Он делал редкие глотки из бокала вина и рассматривал мир, что уместился на стене.

К нему подошёл министр секретной службы, худощавый Эрит Партер, он был, как всегда, трезв и за километр от него несло табаком. Прокашлявшись, он поздоровался с Хегером, протянув ему костлявую ладонь с холодными, длинными пальцами.

– Здравствуй, Селим.

– Здравствуй Эрит.

– Тебя видимо нужно поздравить, – с невозмутимым лицом прошипел тот.

– С чем же ты меня поздравить хочешь в день похорон-то? – скривив лицо спросил Селим.

– Да поговаривают о новом твоём назначении, новый пост. Новые возможности.

Если бы тощее, угловатое лицо Партера могло выражать хоть одну эмоцию, он бы наверно сейчас улыбался. Но узкие, словно нити, губы были всегда в одном положении.

– Ты никак шутки шутишь, – посмотрев в тёмные впадины глаз Эрита, напряжённо сказал министр.