Ветер плодородия. Владивосток

Летние ночи коротки и по-южному черны. Сорок вторая параллель. Муравьев сел за стол до свету, при свечах, мерцавших огоньками в медных подсвечниках. Голова его в бумагах на столе и в делах, а чувства полны идеями дня.

Слышно, как лопатами перегребают уголь. Пары поднимают. Передышка для механиков и кочегаров окончилась. Слышно, как стучат лопатами еще и еще.

При свечах наскоро прошли обмены мнениями с полковником генерального штаба Романовым, с капитаном «Америки», со своими штабными и дипломатами. Вызваны корветские офицеры, исполнявшие описи, которые оставались ночью на пароходе. Командиры корветов вчера после принятия от них рапортов отпущены; у них своих дел по горло.

Пролив еще закрыт густым туманом. Солнце не всходило.

— Туман! — сказал Николай Николаевич, выходя на шканцы[49] и обращаясь к Сибирцеву с таким видом, словно в этом виноват он.

Какое таинственное покорение края. Зачем все это? Для чего? Всякая слава не вечна! Разве в славе орла суть? Важнее всего торжество природы, новизна, волшебство и чистота людских трудов. Во всяком открытии есть что-то таинственное, непознаваемое. Ради жизни и продолжения семьи. Народ, или как теперь говорят «нация» — это большая семья, и дом ее, и ее поля, угодья, и моря, и выходы к братским семьям оставлены будут своей семье от отца. «Славянские ручьи сольются ль в русском море, оно ль угаснет — вот вопрос…» Как на горящую свечу готовы дуть со всех сторон…

И сразу в тумане закраснела отчетливая тонкая дужка, как бывает нитка малого месяца, но ярче, окрашенней. Солнце сразу выплывает и убирается из воды, как после вахты. Огромное и красное, оно с красной леской оторвалось от воды, прошло еще несколько повыше от моря и встало прямо над кормовым флагом. В машине заработало погромче, словно курнула трубка американского механика, затянулось опиумом и пустило дым ввысь.

У Николая Николаевича спросили, взыскивать ли за курение опиума. Он сказал вчера, мол, пусть курят. Зато не пьют. Да и дорог опиум, часто не набалуешься, не пристрастишься. Муравьев не моряк, но постигает все быстро. Вокруг лежат медвежьи шкуры с шерстью бурых лесов. Чудом досталась неоткрытая, неописанная Находка.

Шлюпка отваливает от парохода. С Богом! У шлюпочного корпуса, подобного переносному ящику с ручкой и со стеклом в скошенной стенке, стоит еще молодой, иссохший на солнце и ветрах подпоручик Сизов, начинавший матросом у Путятина. На банке расположены инструменты для обсервации. Унтер-офицер на руле, на носу — лотовый с веревкой, намотанной кольцами на руку. Губернатор и его важные дела сами по себе, а моряки свое дело знают. Им тут есть работа.

Перед отвалом Николай Николаевич глухо сказал Сизову:

— Никому зря ничего не говорить. Сохраняйте в тайне все, что открываем сегодня. Карты скажут сами за себя.

Откуда он так знает Сизова, уверен в нем? Никто слова не услыхал и не понял, что сказано.

Солнце вышло над океаном и светит над пароходом. Дымка над горами по обе стороны пролива.

Началась подготовка к отвалу. На пароходе с грохотом подняли якорь. Покачнулись палуба и мачты. Капитан отдал команду и повернул медную ручку машинного телеграфа. Внизу раздался звонок. Машина начала поворачивать колеса. Муравьев построил этот пароход в Америке. Под красными кожухами парохода плицы заработали чаще и сильней, пошли, выгоняя сплошную массу пены вдоль бортов. В небе слабые, тонкие черты, выведенные водяными красками, одна полоска красная.

— 80 лево!

Сопки, скрывающие вход в бухту, отступают на север, скоро начнут еще раздвигаться, линия берега прогибается в отходящую на север от пролива. Курс 75 лево.

— Есть пять лево.

Офицеры наверху. Жарко, уже все в белых рубашках с погонами. Матросы в парусинниках, в мягких панамских шляпах, босые.

Лоты поползли в воду, стучат вьюшки, кричат лотовые цифры офицерам, они все время записывают. Капитан отдает короткие спокойные приказания в рубку.

Сопки раздвигаются, раскрываются ворота, открылась вода. Изгиб? Вышли из-за скалы — и прямо в стадо гусей, как в снег на синей воде… Гогот, хлопанье крыльев, охотникам не по службе и не для моряков азарт не разрешен. Гуси чуть не под колеса попали. Курс прямо на север.

— На фанзы?

Шли по бухте. Бухта на вид не уже пролива, словно он раздвоился или сливаются реки, уйдя в горы одним стволом. А там, не теряя ширь, ствол реки пошел опять на соединение к морю, к первому его заливу.

Это все в глубине полуострова, в его сопках. Эта бухта, как внутренность полуострова Принца Альберта. Опять выплывают стаи лебедей, синяя вода, как в снегах, в сугробах. Гуси, лебеди, утки, кулики, чайки, бакланы, альбатросы, морские орлы. Скалы, глубины, приглубый берег. Это его причальная линия.