Ветер плодородия. Владивосток

Небо погасло. Почему Николай Николаевич так вспыхнул? Да и что плохого; на соприкосновении государств могут же быть у разных народов одинаковые пейзажи. И у нас окажутся более китайские, чем у самих китайцев. Границы государств на них не распространяются. Небесные пейзажи пока не разграничены, и не будут же европейцы, оспаривая выгоды в Китае, приводить как довод для конфликтов и войн пейзажи неба. Неужели Николай Николаевич об этом знает и все это предвидит и поэтому так ненавидит англичан?

Энн полагала, что европейцы пробудят в китайцах чувство человеческого и национальной гордости, внушат им гуманность, спасут их народы, дадут им европейское образование. А смысл сближения Китая с Европой не в этом. Он представил себе Энн, преисполненный к ней чувства благодарности.

Все силы Азии и Европы тесно сплетаются в этих местах. И все это овеяно ароматом. Запах опиума для смерти и для души…

О. этот запах опиума, опять он так дурманит! Не сам слабый запах, он слаб, а воспоминания, вызванные им. Они заманивают в дальний мир жарких ночей Южного Креста, где нужно жертвовать собой за освобождение угнетенных и женщин, в мир английских хриплых пушек и бомбардировок с самых современных эскадр.

Что же упрекать меня, что похож на американца или на китайца? Наши чиновники при всей значительности своей дразнятся при случае, как уличные мальчишки или как школьники — готовы дразнить любого, кто на них хоть чем-нибудь не похож. Разве я хотел не походить на себя, нарочно так поступал и жил, чтобы стать похожим не на себя, а на какого-то заморского? Нет, господа, по службе я бывал в разных обстоятельствах, которые обязывали меня среди других народов держаться порядочным человеком и считаться с условиями, в которые я попадал. Не лез в чужой монастырь со своим уставом. А потом привыкал к своему снова. Но как же, мол, это все к вам от них пристало? Почему к другим не пристало? Ведь это надо научиться по-китайски с английским акцентом. Да так и пристало; есть, верно, натуры, которые уж так устроены, что не могут и не хотят познавать, а есть другие, которые всем интересуются, — они на все отзывчивы и к ним все льнет, и впечатления, и люди.

Вот соприкосновение с другими народами и оставляет на них след, им самим поначалу не видимый, а заметный лишь со стороны гимназистам младшеклассникам. А есть натуры, которые пойдут по всему свету, и им на все наплевать, кроме рюмки и паба. И так же рюмкой и дубовой руганью при всяком удобном случае будут матерно оживлять свой ум и интересы, служить во всех странах одинаково, не обращая никакого внимания на окружающих. Такие есть и матросы, и министры.

А если уж им придется встречаться с женщинами, то тут они, может быть, и не ударят лицом в грязь, но душа их как оставалась не тронута чувством, так и останется. А если и тронется, то они пропьют, проиграют в карты.

Видно, природа знала, что делала. Они разницы в людях не знают и готовы слить все народы в одно стадо существ. И женщины для них все одинаковы, «все потеряны», как говаривают эти рыцари патриотизма. А вот сами женщины: и дамы, и бабы, и русские, и китаянки на этот счет разборчивы.

— По службе ничего подобного не разрешайте себе. — наставлял Муравьев. — Вы натура художественная и разведывательная. Это близко шпионажу не в истребительном, но в возвышенном смысле. Язык держите за зубами, мой друг! Иначе люди не смогут такое понять!

Он выходил подышать. Ему не хотелось покидать палубу и лезть в дым. Он задержался после того, как все вызванные офицеры и свита ссыпались по трапу палубы в салон, где в плаваниях задавались общие обеды, как у Наполеона на «Виктории» для героев-сподвижников, и где кормили вкусней, чем в кают-компании. Но где сейчас ждала куча бумаг, не креветки, вермут и лангусты, а казенное дело без пейзажа, с цифрами, градусами, минутами, секундами. Горы, темнея гасили небо, словно спектакль закончился с уходом молодежи. Чуть похолодало, сквозь белый мундир почувствовалась свежесть. Горы чернелись, сбегаясь. Слева Русский остров подошел поближе к материку, словно скалы пролива собрались стиснуть и зажать Николая Николаевича или, по крайней мере, как он сам подумал, прищемить ему язык за невоздержанность со своими собственными единомышленниками. Эта похвальба, игра в красивый радикализм, но — бог знает…

Муравьев спустился в салон и посмотрел на карты. Они были заранее разложены так, что получалась единая карта всего, что было вокруг.

Где порфир, где мрамор, где вкрапления халцедона и оникса, где сапфирин, где железняк? Где все эти алмазы в каменных пещерах, как бубнил, вернувшись, Римский-Корсаков и хотел брата вундеркинда музыканта уговорить написать об этих скалах оперу. Где пещера, про которую рассказывал Сибирцев? Где здесь жили народы, создавшие свою Грецию, и все покинули, разуверившись в культуре.