Вячеслав Иванов

Рим был полон прячущимися и скрывающимися от немцев. В отличие от многих других стран в Италии гестапо никто не помогал, за исключением разве что отпетых негодяев. Простые итальянцы прятали у себя своих друзей и соседей евреев, рискуя при этом жизнью. Католическая церковь и сам папа Пий XII проявили в годы нацистской оккупации высокое мужество и подлинно христианское милосердие. Евреев по негласному распоряжению папы скрывали в монастырях, распределяли по различным католическим организациям, используя дипломатические каналы, помогали им уехать в Америку и другие страны, чем спасли тысячи людей. Делалось это, разумеется, тайно, поскольку любой открытый протест или выступление в защиту евреев вызвали бы против них ответные зверства со стороны нацистов.

Крошечная территория Ватикана стала тогда убежищем для многих – и для дипломатов стран, враждебных Гитлеру, и для военнопленных, бежавших из лагерей, и для других гонимых. Границы Папского государства нацисты нарушить не решались.

Помог Ватикан и Дмитрию Иванову. Если бы немцы схватили его на улице во время облавы, как подданного Франции Дмитрия ждала бы незавидная судьба. Но знакомый французский священник, участник Сопротивления, сумел снабдить Дмитрия документами, что он работает в Ватикане. И действительно – Дмитрий вскоре нашел там работу. Он начал давать уроки сыну поверенного в делах США господина Титмана, также вместе с семьей эвакуировавшегося в Ватикан. Когда американские самолеты начинали бомбить Рим, Титман, объятый патриотической гордостью, всякий раз приглашал Дмитрия на крышу, чтобы полюбоваться зрелищем налета. Дмитрий в этот момент испытывал совсем другие чувства. Он смертельно боялся, чтобы бомба случайно не угодила в дом номер 5 по улице Леон Батиста Альберти.

Ольга Шор имела надежные документы, где не было и намека и на ее еврейство. И хотя горбоносый профиль Фламинги явно принадлежал к тем типам лиц, когда «бьют не по паспорту», в Италии подобной «неарийской» внешностью обладали очень многие «потомки древних римлян». В Германии у Ольги Александровны не было бы ни малейшего шанса уцелеть. Впрочем, и в Риме она благоразумно старалась лишний раз не выходить из дому.

Ужасы того времени, свидетелем которых был Вяч. Иванов, отозвались позже и в его стихах:

Рассказать – так не поверишь,

Коль войны не пережил,Коль обычной мерой меришьМоготу душевных сил.Всё, чего мы натерпелись,Как под тонкий перезвонЧто ни день каноны пелисьБезыменных похорон,

А, волчицей взвыв, сиренаГонит в сумрак погребов,Голосит: приспела сменаУготованных гробов, —Как бездомные бродили,Где-то крылися в ночи,

Как заложников ловили,Уводили палачи, —Как… Но нам ли клясть былое?С наших согнано полей,На соседей лихо злоеЛише ринулось и злей[505].

И в этот страшный 1944 год – в год сгустившегося кромешного мрака, когда смерть и ад торжествовали, снимая свою жатву, – вдруг вопреки невозможности вновь возгорелся огонь поэзии Вяч. Иванова после долгого молчания. Ради этих пришедших невесть откуда и зачем стихов поэт даже нарушил обет и оставил труд, который считал главным поручением своей жизни – «Повесть о Светомире Царевиче». Стихи шли, словно бы и не спрашивая его. Они пришли в самом начале года и покинули поэта на пороге следующего – в новогоднюю ночь. Мудрого писца, несущего послушание, оттеснил певец, но обогащенный совсем иным опытом. Почему? Тайна. Ответом могли бы стать только пушкинские строки:

Затем, что ветру и орлуИ сердцу девы нет закона.Гордись, таков и ты, поэт,И для тебя условий нет[506].

В жизни поэта исключение очень часто господствует над правилом, и это входит в замысел о нем и о мире.

И вместе с тем новые стихи Вяч. Иванова отличались ясностью и четкостью архитектурного чертежа, простой и трагически-возвышенной прямой речью. Гигантский книжно-культурный опыт ученого переплавился в простоту, но простоту обманчивую. Смысловые пласты здесь открываются постепенно, один за другим, и неизменно поверяются опытом сердца, устремленного к свету все того же неизменного и негаснущего маяка, против которого бессильна тьма.

Эти стихи 1944 года стали лучшим из всего написанного Вяч. Ивановым. На закате жизни он достиг тех вершин, что были доступны немногим в русской поэзии. Все созданное под грохот снарядов и бомб составило цикл «Римский дневник». Он и в самом деле обладал чертами некой поэтической хроники, но страшные текущие события истории, ее повседневность и кажущаяся бессмыслица виделись в свете евангельском и обретали смысл.