Виланд

– Говорю же, нормальная она была. С ней всегда интересно было. Она, кстати, очень хорошо знает русскую литературу. Она ведь там, у себя, на преподавателя училась. Помню, мы долго смеялись над ее впечатлением о «Войне и мире» на немецком. Некоторые фразы из книги она с таким непередаваемым выражением повторяла, говорила, что это издевательство над Львом Николаевичем – воспроизводить так грубо его текст, но воспроизводила. Как-то по весне к ним в дом повадился уличный кот, Валентина его подкармливала и обращалась к нему исключительно «герр Болконский». Ну, знаете, выглядывала в окно и так смешно и торжественно объявляла: «Герр Болконский пришли, пора кормить». Вспомнилось почему-то.

Клара усмехнулась и потянулась за чашкой. Сделав большой глоток, она плотнее укуталась в плед.

– Почему они расстались?

Клара снова пожала плечами.

– Это не мое дело, вам лучше спросить у отца, могу только сказать, что расстались они спокойно, без скандалов. Достойно, в общем.

– Валентина когда-нибудь рассказывала о своих родственниках?

Клара задумалась. Вновь потянулась к чаю, сделала глоток и как-то неопределенно покачала головой.

– Я не спрашивала, а сама она не особо распространялась. Мать, кажется, у нее еще жива. Про отца ничего не знаю. А, – вдруг вспомнила Клара, – бывший муж имеется, про это она сразу отцу сказала, еще во время переписки. Ну, знаете, такие вещи сразу оговариваются умными людьми, чтобы потом сюрпризов не было. А Валентина неглупый человек. Она, знаете, в этом плане оказалась для меня полнейшей неожиданностью. Поначалу я увидела простую, тихую и забитую женщину. Типичная замученная деревенская в поисках лучшей жизни. Но потом я поразилась, сколько в ней скрыто. Мне редко доводилось встречать такого начитанного и умного человека. Глубина ее мыслей… Знаете, я ведь и сама не дура, но не всегда могла дойти до того, что она говорила. И понимала не всегда с первого раза. А она терпеливо объясняла, подталкивала к зерну, понимаете? Потом казалось, вроде и просто всё. Но без того ее толчка… Не знаю, как объяснить.

Но Лидия хорошо понимала, что имела в виду Клара, потому что уже и сама начала замечать, что Валентина не так проста, как показалось ей в первую встречу.

Лидия немного подалась вперед:

– А про тетку она ничего не говорила?

Клара озадаченно посмотрела на нее, но тут же сообразила:

– Вы про ту, о которой в газетах писали? Нет, – Клара вновь отрицательно покачала головой, – про нее Валентина ни разу не упоминала. Я только из газет-то и узнала, что у нее кто-то из семьи пропал в концлагере. Хотя странно, это не принято скрывать, наоборот, сейчас чтут память, опять же, могла рассчитывать на какие-то выплаты, правда ведь? Я слышала, если восстановить документы через архив, то можно, ну, знаете…

•••

Я молча наблюдал за сумасшедшей давкой во время раздачи завтрака. Спотыкаясь и толкая друг друга, сине-белые полосатые робы елозили вокруг раздатчика, пытаясь урвать свою пайку хлеба, поскорее впихнуть ее в свой коротко остриженный череп и залить холодным чаем, разбавленным настолько, что вода была едва потемневшей от заварки. Десятью минутами ранее они так же толпились в уборной, пытаясь отхватить пригоршню холодной воды, чтобы плеснуть в свои вытянутые серые лица. Их заострившиеся физиономии по форме стали напоминать винкели[62] на их же груди, только в тех кусках ткани было больше цвета. Винкель очерчивал не только контуры их лица – его цвет определял их личность, их исходное «я». Красное «я» – политические, прежде всего коммунисты, социал-демократы и прочая накипь людская, попадавшая под определение «враги государства», раньше самая многочисленная группа, но позже передавшая пальму первенства другому цвету, черному. Черное «я» – асоциальные, арестованные в ходе уличных облав. Фиолетовое «я» – иеговисты, проклятые небесные шуты, истово верившие в свои мифы и здесь, а на деле обычные трусы, отказавшиеся служить на благо своей родины. Каким-то невероятным образом они умудрялись даже здесь распространять ненавистную вонь ладана и обращать в веру других заключенных. Многие из этих смиренных райских птичек оказались здесь, потому что не желали вскидывать свои немощные руки в партийном приветствии или потому что отказывались пускать свое такое же слаборукое потомство в гитлерюгенд. Зеленое «я» – уголовники: взломщики, грабители, карманники, скупщики краденого, профессиональная преступная прослойка, заполонившая лагеря после летних рейдов прошлого года, свиньи, невосприимчивые ни к каким наказаниям и думающие исключительно о побеге. Розовое «я» – арестованные за гомосексуализм, падаль, которую презирали даже другие заключенные. В отличие от Штенке, нередко избивавшему их по самому чувствительному, мне даже прикасаться к ним было противно. Желтое[63] «я» – евреи, медленно, но верно теснящие всех остальных… Лагерь должен был перевоспитать все их «я» и сделать одного цвета, единственно верного, – цвета нацизма.

Покорно опустив свои глазастые треугольники к земле, они утекали на «луг» для переклички.