Виланд

– Он сам ведет себя как типичный еврей, постоянно жалуется на свое существование, при этом отлично себя чувствуя. – Франц быстро пробежался глазами по письму. – Друг Штенке говорил, что Эйхман лично отправляет венских евреев за границу, чтобы они выбивали деньги для его так называемых эмиграционных фондов. Те привозят валюту, а она даже не подлежит сдаче в валютное управление! Ушастый и на это выбил разрешение. Кто-то говорил, что один американский комитет помощи выделил почти сто тысяч долларов на организацию депортаций. Одному черту известно, какие там суммы крутятся и сколько из этого прилипло к ручонкам Эйхмана. Он пишет, что вынужден прогнуться под курс валют еврейской общины, а я слышал, что евреи продают эту валюту по тому курсу, по которому указывает наш Адольф, и курс, говорят, грабительский: за тысячу фунтов, которые в банке стоят двенадцать тысяч марок, евреи должны платить тридцать, а то и все сорок тысяч. И они будут платить, поскольку ни одна страна не пустит к себе нищих евреев[68]. Так что не вижу, чем Эйхман отличается от остального «чиновничьего отродья», как вот он тут пишет, и от тех же евреев в лучшие для них времена.

Тоскливое понимание озарило меня.

– При таких раскладах эмигрировать сумеют немногие.

Я уставился на строящиеся невдалеке бараки.

Буквально за лето число евреев в лагерях выросло ровно в десять раз. Теперь эту массу обвиняли в незаконном пребывании в стране, следом подтянулись статьи за бродяжничество, сопротивление власти, хищения и укрывательство капиталов. Хотя, по мне, для сокращения бумажной волокиты я бы объединил это все в одну статью – еврейство. Везли еврейских врачей, которые, невзирая на новые правила, продолжали лечить арийцев, еврейских коммивояжеров, пытавшихся продать что-то арийцам, евреев, давших подписку о том, что покинут Германию, но оставшихся в рейхе, евреев с немецкими именами, которые отказывались использовать дополнительное имя (Израиль или Сара) для идентификации. Последние, целиком ассимилировавшиеся, не отличавшиеся от рядового немца ни одеждой, ни традициями, особенно злили охранников, так как без желтой звезды невозможно было определить их национальную принадлежность.

Выходных у нас не было уже давно, смены шли сверхурочно. Из-за огромного наплыва заключенных процедуру приемки сократили, и о соблюдении положенных мер никто уже не заботился: побыстрее бы принять, обработать, сдать и отправиться спать. Но нам, по крайней мере, еще было где размещать арестантов. Другие лагеря оказались менее готовы к такому валу. В одном Бухенвальде, где излишки приходилось размещать в сараях для скота прямо на соломе, за лето скосило почти сотню евреев, – правда, стоит отметить, что если своих заключенных мы отправляли прохлаждаться на торфяниках и постройках дорог, то бухенвальдские работали в каменоломнях, – в итоге Эйке даже распорядился о строительстве крематория прямо на территории Бухенвальда, чтобы охранникам не приходилось постоянно возить трупы в Веймар.

…Я промок до нитки, но времени на то, чтобы сменить одежду, не было – прибыла очередная группа. Свое раздражение мы срывали на арестантах, ведь это из-за них нам приходилось торчать сейчас под дождем и возиться с ними уже затемно.

– С этим что?

– Украл документы умершего немца и по ним получил разрешение на работу, – сверившись с сопровождением, произнес Штенке, – старая еврейская свинья!

И он отвесил пожилому еврею звонкую оплеуху. Пошатнувшись, тот съежился и не нашел ничего лучше, как попытаться оправдаться:

– Я не крал. Я их честно купил, я заплатил все деньги, что у меня оставались, – охрипшим голосом пояснил он и посмотрел на Штенке с надеждой на понимание.

Я чувствовал, как мое раздражение перетекает в откровенную злость от подобной глупости и наглости.

– Ничего святого для вас нет! – И Штенке еще раз изо всей силы ударил еврея по лицу.

На сей раз тот не устоял и завалился на бок, очки его отлетели в сторону. Пока он пытался нащупать их на земле, Штенке подошел и торжествующе раздавил их сапогом, подгадав так, чтобы под твердый каблук попали и пальцы арестанта. Тот взвыл от боли и попытался выдернуть руку, сделав себе только хуже.

Штенке нагнулся и прорычал:

– Радуйся, здесь все легко и просто. Отныне ты не в ответе за свое никчемное существование. Мы за тебя решаем, свинья, что тебе носить, что тебе жрать, что тебе делать, что тебе думать, когда умирать. Тебе просто надо исполнять.

Все еще стоя на четвереньках, арестант вымученно смотрел на Штенке подслеповатыми глазами.

– Но я… я не крал, – совсем тихо прошептал он. – Я просто хотел работать и кормить свою семью, – бормотал он, но на него уже не обращали внимания.

– Следующий, с этим что?

– Превентивный арест.

– Этот?

– Подделка паспорта.

– Этот?

– Арест в назидание, вернулся из эмиграции обратно в Германию.

– Моя жена так и не сумела получить разрешение…

Торопливая попытка объясниться была тут же прервана звонкой пощечиной Штенке.

– Могу я оставить хотя бы паспорт? Как же я удостоверю свою личность без него? – вздумал вопрошать один из арестантов.