Виланд

– Я дорога ей в некотором смысле, ближе меня у нее никого нет, и она это осознает. И да, в то же время она не гнушается торговать мной. В принципе ее извращенную логику даже можно понять. В любом случае я была бы с мужчиной, с тем или иным, так почему не быть с тем, который сделает мою и ее жизнь проще и сытнее? И почему таких мужчин не может быть несколько? Что касаемо матушки, я ее ненавижу за глупость, ограниченность, лживость, которой она научила меня и до сих пор учит. Но при этом я, пожалуй, и люблю ее, когда она трезва, потому что мать, потому что семья, потому что должна. Вот такой вот замкнутый круг, и мне жаль, что тебя в него закрутило, Виланд.

Удивительно, но сейчас, когда я должен был ненавидеть ее, я вдруг снова восхитился ею. Она уничтожила меня, обманула, раздавила, но вместо того, чтобы презирать ее, я сижу рядом, слушаю, жалею, восторгаюсь и вновь… вожделею эту женщину.

Дора склонила голову и закрыла лицо руками. Когда она вновь посмотрела на меня, на лице том не было ни единой мысли, глаза были совершенно пустые, будто самое себя забыла, и где находилась, и кто есть, и что происходит вокруг нее. Я понял, что она чертовски устала. Не знаю, сколько мы так просидели, секунду, минуту, час, – ощущение времени совершенно пропало. Я и сам чувствовал сильную разбитость, хотелось на свежий воздух, я молча встал и ушел.

Посылку у тетушкиной приятельницы я так и не забрал. Забыл.

В Мюнхен мы стали выбираться, едва выдавалась возможность. Попойки шли нескончаемой чередой. Миловидные создания (а теперь я был внимателен на сей счет) слились в один сплошной ряд. Изабелла, Маргарита, Штефания, Анке, Гретхен – кто ты? Я даже не спрашивал. Мне было все равно, как их зовут, откуда они, чего хотят, к чему стремятся, какие у них проблемы, они стали лишь средством удовлетворения похоти. Средством без лица и имени в моей памяти. Я не заботился об их наслаждении, наоборот, начал получать удовольствие от того, что делал им больно. Мне доставляло наслаждение видеть, как искажается очередное лицо, когда я кусал, терзал, мял, бил, а потом отбрасывал, словно ненужный кусок мяса, который уже протух и непригоден даже на корм собакам. Имея каждую, я сквозь пьяный чад видел только одну – шлюху Дору Бергер. Ее взгляд продирался сквозь возню и сопение и заставлял меня еще больше ненавидеть и себя, и женщину, которая в этот момент была подо мной. И тогда я сильнее впивался в кусок, ерзающий подо мной, чтобы наказать за это. Я понимал, что, приложи чуть больше усилий, это вполне могло закончиться увечьем, но в то же время я знал, что не понесу за это никакой ответственности, главное – не убить. Наш статус стремительно менялся.

В июне тридцать шестого Гиммлер был назначен главой германской полиции, став единоличным вершителем судеб тех, кто попадал в превентивное заключение, то есть к нам. Количество арестов вновь начало расти, и о возможном закрытии лагерей уже никто не помышлял. Тысячи коммунистических функционеров, которых совсем недавно выпустили на свободу, вновь оказались за колючей проволокой с целью профилактики. К ним прибавились бродяги, нищие, святоши, гомосексуалисты и прочий сброд, который соскребли с улиц, чтобы очистить их к Олимпийским играм. Общество жаждало избавления от мусора, отравлявшего его, и потребность породила предложение: новые лагеря возникали повсеместно. Бад-Зульца, Колумбия-хаус, Фульсбюттель, Заксенхаузен… Аппарат множился и крепчал, лагерное «хозяйство» росло как на дрожжах.

Уже в августе Инспекция концлагерей, возглавляемая Эйке, перебралась из Берлина в Ораниенбург, недалеко от Заксенхаузена. Со стороны могло показаться, что Эйке потерял насиженное местечко в столице, но я-то знал, что это была его личная инициатива. В берлинском доме по Фридрихштрассе он занимал лишь несколько кабинетов, в то время как в Ораниенбурге он получил в свое полное распоряжение огромное здание. Ему нужен был единовластный контроль без чьего-либо вмешательства, и претворить это в жизнь было проще всего, находясь на расстоянии от эпицентра власти. Этот необузданный, вспыльчивый и порочный человек, ежечасно подстегиваемый своими болезненными амбициями, оказался хитрым и дальновидным тактиком. Вслед за этим пришла новость, что охранные подразделения лагерей выводят из подчинения общих СС. Отныне мы были совершенно независимы и повиновались только рейхсфюреру.

Эйке добился своего. Система концлагерей окончательно стала самостоятельной и неподконтрольной тем, кто не в полной мере разделял ее философию и принципы.

А между тем Германию лихорадило. Немецкие войска вошли в демилитаризованную Рейнскую область. Фактически это значило окончательный разрыв Локарнских соглашений[57]. Немцы с затаенной опаской ожидали реакции Франции, но, если газеты не врали, французы даже мобилизацию не объявили.

В Мюнхене во всех пивных и кофейнях была только одна тема для разговоров.