Виллет

То, что я испытывала, действительно напоминало разрыв сердца, однако в этот миг открылся новый канал: одно дыхание месье Поля, быстрый шепот: «Доверься мне!» – сбросил груз и дал выход глубоко спрятанным чувствам. С судорожными рыданиями, бурными всхлипами, ледяным ознобом, но все же с облегчением я заплакала.

– Доверьте ее моим заботам. Это кризис. Дам успокоительное средство, и все пройдет, – невозмутимо распорядилась мадам Бек.

Довериться ей и ее успокоительному средству означало то же самое, что довериться отравительнице и ее чаше. Поэтому, когда месье Поль хрипло и отрывисто произнес: «Lassez-moi!»[351], в грубом звуке послышалась странная, дикая, но дарующая жизнь музыка.

– Оставьте меня! – повторил месье Эммануэль с искаженным гневом лицом и трепещущими ноздрями.

– Это никуда не годится! – сурово заявила мадам Бек, но родственник отреагировал еще суровее:

– Sortez d’ici![352]

– Придется послать за отцом Силасом. Немедленно, – пригрозила мадам.

– Femme![353] – вышел из себя профессор и пронзительно воскликнул: – Femme! Sortez à l’instant![354]

Таким, в ярости, я любила его с не испытанной прежде страстью.

– Вы поступаете плохо, – не унималась мадам, – предосудительно с точки зрения уравновешенных, здравомыслящих людей. Впрочем, что еще ждать от человека столь ненадежного, неустойчивого темперамента – вы импульсивны, неразумны, непоследовательны.

– Вы еще не знаете, сколько во мне твердости и решительности, – возразил месье Поль, – но скоро поймете, обстоятельства подскажут. Модеста, проявите каплю сочувствия и жалости. Будьте женщиной, в конце концов! Посмотрите в это несчастное лицо и смягчитесь. Вам известно, что я верный, надежный друг; несмотря на постоянные насмешки, вы глубоко уверены в моей преданности. Я без труда принес себя в жертву, однако сердце мое страдает от печального зрелища. Позвольте же получить ему и дать утешение: уйдите!

В этот раз слово прозвучало с такой горькой и повелительной интонацией, что, казалось, подчиниться должна была даже мадам Бек, однако она продолжала стоять словно каменное изваяние и смотреть все тем же неумолимым, жестким взглядом. Даже разомкнула губы, чтобы сказать что-то еще, и сказала бы, если бы в этот миг лицо месье Поля не вспыхнуло новым гневом. Не знаю, что именно он сделал: движение выглядело вовсе не грубым, а, напротив, необыкновенно галантным. Почти не прикоснувшись к даме, профессор просто подал руку, однако, словно подхваченная ветром, та моментально выбежала из комнаты. Дверь тут же закрылась.

Настроение мгновенно изменилось. Месье Поль с улыбкой велел мне вытереть глаза и терпеливо, лишь изредка бросая утешительные слова, дождался, пока стихнут рыдания. Вскоре я снова сидела рядом с ним, владея собой: не в отчаянии и пока еще не в одиночестве, не лишенная любви и надежды, не уставшая от жизни и не призывавшая смерть.

– Потеря друга привела вас в отчаяние? – спросил профессор.

– Меня убивало забвение, месье, – ответила я. – Все эти ужасные дни я не слышала от вас ни единого слова и страдала от опасения, что уедете, не попрощавшись!

– Должен ли я повторить то, что сказал Модесте Бек? Вы меня не знаете? Должен ли проявить и доказать свой характер? Вам нужно свидетельство верной дружбы? Без твердой уверенности ваша ладонь не останется в моей ладони, а ваша рука не коснется моего плеча, как надежной опоры? Отлично. Доказательство готово. Я пришел, чтобы оправдаться.

– Говорите что угодно: объясняйте, доказывайте, – теперь я уже могу слушать.

– Тогда прежде всего придется преодолеть вместе со мной немалое расстояние. Я пришел специально, чтобы забрать вас отсюда.

Без единого вопроса, сомнения или тени возражения я снова надела и завязала шляпу.

Месье Эммануэль повел меня по бульварам: несколько раз мы останавливались, садились на расставленные в тени лип скамейки. Он не спрашивал, устала ли я: просто смотрел и делал выводы.

– Какие ужасные дни! – повторил сказанное мной профессор, копируя мои интонации и акцент, словно хотел дать понять, что, как бы хорошо я ни писала на его языке, говорить безупречно никогда не научусь. – Все эти ужасные дни я ни на миг о вас не забывал. Преданные женщины ошибаются, считая себя единственными верными созданиями на свете. До недавнего времени я и сам не смел надеяться, что внушу кому-то глубокое постоянное чувство, но… взгляните на меня.

Я подняла счастливые глаза. Да, в эту минуту они и правда были счастливыми, ибо отражали состояние сердца.

– Все верно, – заключил месье Поль после краткого изучения. – Текст ясен. Преданность начертала его своим железным пером. Процесс записи оказался болезненным?

– Мучительно болезненным, – честно призналась я. – Уберите эту властную руку, месье: больше нет сил терпеть.

– Elle est tout pâle[355], – проговорил он, обращаясь к самому себе. – Cette figure-là me fait mal[356].

– Ах! Неприятно смотреть?

Слова вырвались сами собой, поскольку меня постоянно преследовал страх внешней непривлекательности, и сейчас этот страх проявился особенно настойчиво.