Виллет

– Вы знаете Жюстин Мари? – повторил месье Эммануэль.

Слетевшее с его губ имя окончательно меня сразило, но не опрокинуло навзничь, а, напротив, безотчетно возбудило, горячей волной промчавшись по жилам: напомнило не только час острой боли, но и долгие дни и ночи мучительной тоски. Как бы близко ни сидел сейчас этот человек, как бы тесно ни переплел свою жизнь с моей, насколько глубоко ни завладел бы умом и сердцем, любое напоминание о возможной сопернице могло встретить только одну реакцию: отчаянное горе, скрыть которое не под силу ни искреннему взгляду, ни правдивому языку.

– Хочу кое-что рассказать, – произнесла я с трудом. – Нет, не так: должна рассказать все.

– Так говорите же, Люси, говорите! Кто готов оценить вас по достоинству, если не я? Кто ваш друг, если не Эммануэль? Слушаю!

Не испытывая недостатка в словах, я поведала о недавнем открытии, но говорила торопливо, едва успевая за потоком мыслей. Вернувшись к проведенной в парке ночи, упомянула о добавленном в напиток снадобье и объяснила, почему и зачем его подсыпали; рассказала, как «успокоительное» средство лишило покоя и сна, выгнало из спальни лихорадочным стремлением скоротать горькие часы на свежем воздухе, на траве, возле глубокой тихой воды, описала праздничный парк: веселую толпу, маски, музыку, фонари, факелы, далекие выстрелы пушек и колокольный звон, – не поскупившись на подробности и заметив, что, увидев его на холме, больше не смогла отвести глаз, наблюдала, слушала, запоминала и делала выводы. Вся история – от начала и до конца – предстала перед месье Полем в правдивой, не приукрашенной умолчанием горечи.

Он не прерывал, а помогал и поддерживал жестами, улыбками, краткими восклицаниями и, примерно в середине повествования сжал мои ладони и с особым выражением заглянул в глаза. Он не стремился меня успокоить, не пытался заставить замолчать, позабыв о собственной теории подавления, к которой обращался, когда я нарушала границы дозволенного. Полагаю, я заслуживала сурового порицания, но часто ли мы получаем по заслугам? Думаю, была достойна наказания, однако Поль Эммануэль проявил снисходительность. Возмутительно, неразумно и эгоистично я запретила Жюстин Мари приближаться к своему порогу, но он лишь восторженно улыбался. До этой минуты я не подозревала, что способна безотчетно поддаться ревности и вести себя высокомерно, грубо, оскорбительно, но он принял меня в благородное сердце такой, какой увидел: со всеми ошибками и недостатками, – а в миг крайнего смятения утешил короткими словами, которые по сей день живут в душе:

– Люси, примите мою любовь. Разделите со мной жизнь. Станьте самой дорогой, единственной на свете.

На рю Фоссет мы возвращались в лунном сиянии. Такая луна восходит только над раем, проникая в тенистые кущи и скользя по тропе божественной, безымянной сущности. Один раз в жизни избранным мужчинам и женщинам позволено вернуться к первым непорочным дням наших великих прародителей, отведать вкус росы священного утра, искупаться в рассветных лучах.

По пути я услышала, что Жюстин Мари Совер с детства пользовалась отеческой любовью месье Поля и с согласия и благословения опекуна вот уже несколько месяцев была обручена с молодым богатым немецким купцом по имени Генрих Мюллер; свадьба планировалась в конце года. Некоторые из родственников и знакомых месье Эммануэля хотели, чтобы он на ней женился, чтобы сохранить богатство в семье, однако сам он считал идею отвратительной и недопустимой.

Когда мы подошли к дому мадам Бек, часы на колокольне Иоанна Крестителя пробили девять. Полтора года назад, примерно в такое же время этот человек наклонился, заглянул в лицо и решил мою участь. И вот сегодня он снова наклонился, посмотрел в глаза и заговорил. Но насколько отличался взгляд, насколько отличались слова!

Месье Поль Эммануэль считал, что я родилась под его звездой, и, наверное, распростер надо мной ее луч, как разворачивают знамя. Когда-то, неведомый и нелюбимый, он казался странным и непривлекательным: невысокий рост, сухая жилистая фигура, угловатость, смуглый цвет лица, черные волосы, вспыльчивый нрав, – теперь же, поддавшись его влиянию, я ставила его превыше всего человечества, жила его любовью, высоко ценила благородный ум и доброе сердце.

Мы расстались: он произнес слова клятвы и простился со мной, – а на следующий день его корабль вышел в море.

Глава XLII

Конец

Человек не способен пророчествовать. Любовь не оракул. Страх порой напрасно распаляет воображение. Ах, эти годы разлуки! Сколько тревожных минут и часов пережила я за время долгого ожидания! Казалось, они принесут неизбежное, как смерть, горе. Я понимала природу движения мира и не сомневалась в грядущих испытаниях. Джаггернаут[359] вез на своей зловещей колеснице мрачный груз. Завидев его приближение, заметив, как широкие колеса погружаются в попранную землю, я – смиренная жертва – заранее ощутила холод уничтожения.