Вирус турбулентности. Сборник рассказов

Женщины прислушивались. Свита удалилась, а баба Галя от кровати к кровати, зигзагом подошла к окну, посмотрела и вдруг повернулась к Юле:

– Это кто у тебя, оберег? – прищурилась на глиняного человечка.

– А вы посмотрите.

Старушка взяла фигурку за толстый зад и повертела.

– Смеется.

– Дай посмотреть.

Отвязанный божок был пущен по кругу. Его передавали с кровати на кровать, разглядывали со всех сторон.

Вера Степановна, терпеливо ждавшая своей очереди, долго не выпускала его из рук и вдруг заухала, заухала и раскатилась горошистым смехом:

– Ой, не могу. Да это. Это… Бабоньки, да это.

– Кто? Ну кто?

Оглянувшись по сторонам, Вера Степановна приподнялась на подушках и дважды шепнула запретное слово. Разахались, фигурка снова была пущена по кругу, на этот раз подолгу задерживаясь в руках. Зашедшей навести порядок Свете тоже дали подержать. Она раскраснелась, подтянула вырез на груди и вернула человечка Юле.

– Спать, женщины, спать.

В эту ночь долго не могли уснуть. Хихикали, рассказывали про своих мужчин.

Во вторник бабу Галю забрал представитель дома престарелых, Веру Степановну перевели в краевую, а Рината отпросилась на новогодние праздники домой.

31 декабря в 6.30 утра у одиннадцатой палаты появилась женщина в светлом деловом костюме. Короткая юбка и полусапожки на высокой шпильке соединялись плотными черными колготками. В высокой прическе трепетала крыльями бабочка.

Опираясь на палку, она прошла мимо поста сестры в конец коридора и повернула за угол. Рыжебородый спал. Женщина подошла к тумбочке у его кровати, покачала крылья маленького самолетика бумажной эскадрильи, делавшей поверхность похожей на аэродром, осторожно отодвинула и положила на освободившийся край пачку дорогих дамских сигарет. Потом прошла в душевую, по скользким мокрым плиткам до окна, открыла и посмотрела вниз. В окнах ординаторской этажом ниже горел свет.

Взяв выписной лист, она осторожно двинулась вдоль открытых палат. Мужских и женских. И везде были привязаны руки и ноги – немыслимое количество железа на один квадратный метр. Сломанные тела и судьбы.

В коридоре навстречу попался старенький доктор-пенсионер, поддежуривавший по поводу скромной пенсии:

– Ну что я вам говорил, на коньках кататься будете.

Она улыбнулась. Открывая дверь отделения, вспомнила, как тяжело прижимала пружина. Порожек лифта подставлял железную подножку, а костыль в трясущихся руках все время попадал в бездонный проем, вызывая сжимавшие створки. Как холодно и скользко было добираться по бесконечным коридорам к последней двери.

Больше не было смысла открывать глаза, есть, не было смысла ходить. Все рассыпалось, рухнуло обломками выбитого стекла. Нужно было выйти из чумы и морока, разодрать, вырваться, проснуться. И она рванулась. Вдребезги.

Кровь, заполнявшая надеваемые на ногу пакеты, была отравленной кровью, и не было в ней смысла. И не было его в вывороченных наизнанку слоях человечьего мяса. Ни в одном не было. В наклонявшихся лицах, в тащивших руках. Ничего не осталось. И виделось белое-белое. А больше и не было ничего. Ни дороги, ни времени.

Юля улыбнулась, вспомнив, как первый раз оно пришло. Такое странное чувство, что нужно что-то сделать. Прямо сейчас. Необходимо. Сделать самой. И сделать для себя. Абсолютно бессмысленное. Настолько лишенное смыла, что нужно обязательно.

Курить. В пустоте появлялись реальные осязаемые вещи – сигарета, зажигалка. Найти. Сесть. Одеть халат. Руки искали пояс. Трясущиеся пальцы впивались в костыли.

Сколько раз она пыталась это сделать? Выйти. До соседней кровати. До двери. В коридор. Сколько раз падала? Она не могла больше ходить. Но рыжебородый протянул свою пачку и целью стала улица. Площадка. Падение. Лифт. Провал. Провалов было больше. От бесконечности ступеней кружилась голова. Спуститься на костылях по крутым ступеням невозможно. И от невозможности на последней сознание обрывалось.

В тот раз на первом этаже потянуло зимой и ветром. Защипало нос, и подушка оказалась мокрой и соленой. Она считала ступени и шаги, помнила все выбоины на плитках пола и рвущую шершавость штукатурки при падении.

Юля прислонилась лбом к створке уличной двери. Люди шли и шли, а она стояла и стояла. Лбом была открыта эта дверь. И она не упала тогда. Вдохнула замасленные грязные разводы и выдавила.

Шел снег. Он покрывал расцарапанный лоб. Он охлаждал воспаленные веки и тек, и тек по щекам и груди. Таял на губах и мокро размыкал их. Бабочка вздрагивала.

В городе, в котором она жила, не бывает снега. А он шел. Темное небо сыпало и сыпало его в тот вечер.

Абсолютно бессмысленно сыпало снегом той зимой.

Абсолютно бессмысленно

– – – -

Театр

 Я все сижу и сижу. Ноги мерзнут. Такие коротенькие ножки. – Тучка вздохнула и поджала под тучное тельце бесформенные комочки.

Пыльная тучка с большими глазами. Ни рта, ни ручек. Серое больничное одеяло. Туча, каменная баба. Плотно набитый снизу и кое-как заполненный сверху мешок.