Византиец

Однажды Н. рассказал Зое о Феодоре и Юстиниане. Поначалу ему приходилось преодолевать неловкость, поскольку основным источником его сведений о той эпохе был Прокопий. Потом он превозмог себя, и это еще больше их сблизило. Не нарушая приличия, не забывая о том, кто Зоя и кто он, Н. описывал, как Феодора, изведав жизнь гетеры и актрисы, постепенно стала подругой императора, потом его женой, соратницей и в итоге вошла в историю как самая великая и благочестивая императрица. Как открыл для себя Н., Зоя не имела ни малейшего представления об этой теневой, закулисной стороне византийской истории.

Причем Н. не только старался обучить Зою искусству выживания. Не только исподволь внушал ей, что иногда приходится идти на компромиссы, порой трудные, болезненные, постыдные. Что это в порядке вещей. Что, пока человек жив, необратимых, непоправимых ситуаций практически не бывает. Н. хотел вложить в голову Зое еще одну мысль. В глубине души он верил, что вопреки всему эта девушка выживет, выживет и победит. Но ему было важно и другое — ради чего. Он объяснял, что Феодора стала не просто подругой Юстиниана, но и соавтором той идеи византийского государства, которая потом устоялась почти на тысячу лет и в своих десятых, сотых оттисках перекочевала на Русь.

Н. хотелось, чтобы Зоя усвоила и поверила, что ее миссия, которую она обречена нести, не помеха нормальной полноценной жизни. Более того, эта миссия — залог того, что Зоя сможет выжить и сохранить свой род. Зоя должна была понять, что ее лучшая и самая надежная защита в том враждебном, чужом мире, в котором ей предстояло оказаться, — это умершая Византия, византийская слава, византийская идея. Что до тех пор, пока она будет восприниматься как носительница византийской идеи, как символ исторической связи Московской Руси и Византии, ей ничего не будет угрожать.

Н. возвращался к этой мысли снова и снова, о чем бы он ни рассказывал — о трагических днях четвертого крестового похода, о перипетиях судьбы Андроника Комнина, об интригах Анны Комниной. Усвоила ли эту мысль Зоя, Н. не знал. При всей их близости он не мог ее спросить об этом. Но ему казалось, что Зоя внимала ему с доверием и любовью.

Пожалуй, эти многочасовые беседы с молодой византийской принцессой, которую он любил и которую отправлял на заклание, стали для Н. высшей интеллектуальной и духовной точкой его жизни. Он фактически перестал спать, восстанавливая в памяти малейшие детали этих платонических встреч. Он не проявлял особого рвения на новой работе, хотя, наверное, и стоило бы. Он справлялся со всем, но в каком-то полузабытье, полусне. Он ничего не делал к тому, чтобы подтолкнуть через нарочных Делла Вольпе, чтобы ускорить ответ из Москвы. Он совсем перестал заботиться о своей безопасности.

Н. думал только о том, как вечером он снова увидит эту девушку. Как снова погрузит свой взгляд в сероватую ореховость ее глаз. Как снова будет расшифровывать блуждающую улыбку на ее губах, запоминать очертания мочки ее левого уха, еле выглядывавшей из-за зачеса волос. И наконец, как будет говорить с ней, иногда останавливаясь, чтобы молчанием выпросить у нее вознаграждение в виде улыбки, короткой фразы полуободрения, пусть малозначительной, но для него исполненной сокровенного смысла и глубины.

Но при всем том Н. чувствовал себя очень угнетенно. Он не привык к подобным встряскам. Первый и последний раз в жизни, при совершенно иных обстоятельствах, Н. был влюблен в Виссариона. Тогда ему было семнадцать, и он воспринимал кардинала как солнце, как мессию, как полубога.

С тех пор Н. неоднократно увлекался красивыми женщинами, которыми была так богата Италия той эпохи, — изящными, стройными, с высоким лбом и слегка удлиненными чертами лица и тела. Встречались среди них и светские красавицы, яркие и испорченные, и обычные девушки, дочки небогатых дворян из провинции, купцов средней руки, милые и скромные, любая из которых вполне могла бы стать добродетельной женой и чуткой матерью. Н. не раз приходилось подступаться к тому сокровенному рубежу, когда задаешь себе вопрос: «А не жениться ли?» Кажется, все сходится — вот она, он нашел свою Лауру. Не сходилось одно: Н. ни разу никого так и не полюбил.

Его увлечения сменяли одно другое, как на сиенском палио[12] сменяют друг друга лошади. Он каждый раз искренне терял голову, был готов рисковать, карабкаться по веревочным лестницам, драться на поединках ради поцелуя, ради нескольких минут ласки. Но все это проходило слишком быстро. Н. не успевал свыкнуться с мыслью, что это та, которая ему предназначена, что другой не будет.

На этот раз все происходило не так, как всегда. Он не испытывал ни буйного хмельного опьянения, ни дурманящего шального желания. И тем не менее Н. хотелось прижать голову деспины к своей груди, прикоснуться губами к ее волосам, вдохнуть ее аромат, почувствовать ладонями ее бедра. Н. впервые не отдавался с воодушевлением своему желанию. Он противостоял ему.