Византиец

Но при всем том, положа руку на сердце, Н. не смог бы сказать, что Виссарион ему нравится как человек, что он ему симпатичен. Скорее наоборот. Такое случалось с Н. в отношениях с женщинами. Ему доводилось любить женщину серьезно, по-настоящему. И в то же время сознавать, что как совокупность человеческих черт она ему не нравится, что он не приемлет качеств ее характера, что ее стиль поведения вызывает у него отторжение.

В Виссарионе Н., как ни удивительно, не принимал главного — отношения того к Византии. Ко всему греческому. Сперва это неприятие было больше подсознательным, неосознанным. Потом, по мере сближения с кардиналом, Н. постарался разобраться в своих ощущениях.

Н. родился в Константинополе, вырос там и оставался патриотом этого великого города, несмотря на годы, прожитые в Италии. Н. любил Константинополь. Любил его запахи и звуки, любил его грязь и его великолепие, его упадок и его вечно молодое величие. Для Н. Константинополь воплощал прежде всего образ жизни на стыке религий, культур, цивилизаций, миров. Утрату этой жизни он оплакивал вместе с гибелью Константинополя.

Напротив, для Виссариона Константинополь никогда не был живым городом. Он воспринимал его скорее как символ. Как символ торжества христианской церкви на просторах Малой Азии. Символ, диктовавший необходимость объединения с престолом Святого Петра.

Как человек и как мыслитель Виссарион сформировался в Мистре. Там он провел шесть лет: с 1430 по 1436, находясь в обучении у философа Георгия Гемиста Плифона и одновременно осваивая искусство царедворца при дворе деспота Теодора II Палеолога. Недаром Виссарион на всю жизнь сохранил любовь и признательность к своему старому учителю Гемисту, несмотря на заигрывания того с язычеством.

В голове Н. с трудом укладывалось, как один из отцов церкви может поклоняться человеку, который, как рассказывали злые языки, на Флорентийском Соборе в ответ на риторический вопрос, кто победит — Христос или Мухаммед, однажды заявил: никто, будущая единая религия не особенно станет отличаться от язычества.

Представления Виссариона о церкви причудливо раздваивались. Бесспорно, Виссарион вдохновлялся идеей единой, великой, вселенской церкви, основанной апостолом Петром. Бог его знает, Виссарион был человек амбициозный. Возможно, он себя видел вторым Петром — Петр основал, а он, Виссарион, объединил, воссоединил. Но при таком подходе терялось видение Константинополя как реально существующего, существовавшего города-государства с живыми людьми, со своими традициями, обычаями, нравами. Не случайно еще до падения Константинополя Виссарион, по сути, примирился с его утратой.

В кругах греческих эмигрантов в Италии помнили, как накануне битвы под Варной Виссарион написал длинный меморандум. В нем кардинал формулировал целую программу неотложных мер, объединенных одной задачей — превратить Пелопоннес, опираясь на его материальные и людские ресурсы, в неприступную крепость, которая выстояла бы перед турецким напором, дав тем самым Западу столь необходимую передышку для организации контрудара. Используя свои прежние связи, Виссарион пытался убедить тогдашнего деспота Мореи Константина провести необходимые, давно назревшие реформы и в первую очередь реорганизовать армию. При этом Виссарион обещал всяческую помощь, включая отправку из Италии специалистов по ремеслу и военному делу. Тогда из этого ничего не вышло. Время для осуществления столь грандиозной программы было упущено. Но тем не менее факт остался.

Не менее поразил Н. и другой эпизод, на поверхности незначительный, в котором он сам участвовал. Вскоре после падения Константинополя Виссарион продиктовал Н. два письма — Микеле Апостолио и епископу Афин Феофану. В них кардинал просил любыми способами собирать старинные византийские рукописи и пересылать ему. Спору нет, сохранение культурного наследия Византии — дело благородное. Но у Виссариона это подвижничество приобретало мертвящие, откровенно латинизированные формы.

Чем больше Н. рассуждал об этом, тем больше он склонялся к тяжкому, болезненному выводу, что объединение церквей действительно было для Виссариона главнейшей целью его жизни, а вовсе не средством для спасения Византии, как хотели верить многие в греческом окружении великого кардинала. Виссарион мыслил сохранение православной традиции в лоне единой и могучей католической церкви. Освобождение Византии он представлял себе исключительно как результат нового крестового похода объединенного Запада на Восток. Ряса монахов Святого Василия здесь ничего не меняла.

В окружении кардинала его слово было законом, единственным и абсолютным. Поэтому Н. ни словом, ни намеком, ни взглядом, ни румянцем, ни бледностью, ни дрожанием рук не выдавал свои сомнения. Однако его естество восставало против такой позиции.