Владимир Шаров: по ту сторону истории

И все-таки семья – другое дело. Семья – это территория, где тебя не торопят и не ждут, чтобы ты шел в одну сторону и не менял направление. Это нормально, что ты всегда меняешься, и семье интересно и важно, как ты меняешься. «Учения», «мироспасительные системы» – штука куда более жесткая. Думаю, именно по этой причине многие из них почитают семью за врага. У нас в стране семья была мелкобуржуазным пережитком, и власть ждала, что скоро она отомрет. Если тогда что-то и противостояло злу, то только семья58

.

Идея семьи как среды, противостоящей злу в силу присущего ей органического роста изнутри и поощрения перемен, семьи, где ребенка не подгоняют и не осаждают, но воспринимают с искренним интересом как самодостаточный объект, непосредственно восходит к толстовской философии детства. Тема семьи может послужить и отличным введением в эссеистику Шарова.

Толстовский след в эссеистике и мировоззрении Шарова: два примера

(pro et contra

)

Шаров – романист, но еще и художник-мыслитель, чьи общественные и моральные позиции оформляются в медиуме романа. За рамками художественных текстов он, однако, совсем по-другому распоряжается своим голосом, чем Достоевский или Толстой. Оба эти титана завершающейся эпохи реализма культивировали свой особый эссеистический стиль, который позволял им самолично делиться с публикой своими мыслями и идеалами. У Достоевского таким задачам лучше всего служит многоголосый моножурнал «Дневник писателя» полный самопародий, причудливых комических масок и разнородных конкурирующих между собой рассказчиков, которые комментируют текущие события. У Толстого это трактат, публикация личного письма или дневниковой записи – тексты всегда серьезные, монологичные и исповедальные. Шаров, если судить по двум томам его сочинений нон-фикшн, обращается к жанру эссе с другими, обычно более скромными намерениями. Актуальные события не обладают для него особой значимостью, поскольку Россия и российская история – это пространство реактуализирующихся событий; циклов, в которых время становится космическим, а лица и целые поколения – взаимозаменяемыми. Некоторые из его опубликованных нехудожественных текстов находятся в сугубо профессиональном поле, касаясь других писателей (Андрей Платонов), переписки Курбского и Ивана Грозного или концепции Александра Эткинда о внутренней колонизации России, которую Шаров обсуждает в доброжелательном тоне, сочетая стиль открытого письма, книжной рецензии и исторической рефлексии. Как уже упоминалось, у Шарова нет отдельного текста о Толстом. И материалом моего разговора об отсылках к Толстому у Шарова – который ведется на самом начальном этапе изучения писателя, когда уже определен весь корпус его текстов, но значение его наследия понято еще недостаточно – станут здесь лишь два эссе: текст об отце, открывающий книгу «Перекрестное опыление» (2018), и статья об историках, последняя в сборнике «Искушение революцией» (2009). Они как бы соединяют две противоположности: семью как близкую и глубоко личную материю – и отстраненное, безличное прошлое. И здесь, и там ощутимо дыхание Толстого.