Владимир Шаров: по ту сторону истории

По этому, как бы метафизическому, мостику мы переберемся ко второму толстовскому «следу» у Шарова, теперь не личного, а историософского свойства – речь пойдет об эссе «О прошлом настоящего и будущего», содержащем критику исторического мышления63

. Подобно Толстому, Шаров охватывает ход истории скорбным взглядом. Человечество нарушило все возможные заповеди – «Немудрено, что каждый из нас старается по возможности замести, стереть следы, которые оставил на Земле» (ИР 232), – и в дальнейшем не стоит ожидать никаких улучшений. Будущее вселяет холод и ужас. Что же до настоящего: «В настоящем тоже мало кому хорошо. Ведь оно – всего лишь бесконечно бегущая точка между тем, что было, и тем, что будет; пространство суетливое и столь малое, что на нем не уместится и воробьиная лапка» (ИР 233). Одним словом, мы сироты во времени. Поэтому нормальная для нас стратегия – переработка и утилизация; мы выбираем событие или цель – и движемся или назад, или вперед, отбрасывая все, что не укладывается в выбранный нами курс. Хороша любая история, которая дает нам чувство предназначения и направления. Здесь на нескольких уровнях узнается та толстовская критика исторического мышления, которая излагается в начальных главах первой и на протяжении всей второй части Эпилога «Войны и мира», а также выводится из включенного в ретроспективное эссе «Несколько слов по поводу книги „Война и мир“» (1868) утверждения о том, что «историк имеет дело до результатов события, художник – до самого факта события». Только художник, романист может воссоздать хаотичность, насыщенность и открытую сложность, которые были присущи прошедшему моменту, пока он составлял настоящее. Исторические результаты видимы, исторические факты зачастую недоступны взору.

Утверждение Шарова, что он пишет истинную историю намерений, а не в общем-то случайных задокументированных деяний или «фактов», согласуется с этой позицией Толстого. Просто «факт события» слишком легко создать постфактум. Большое все упрощает. Малое не фиксируется и не оставляет после себя отчетливого шлейфа причин и следствий. Через считаные дни после смерти Шарова Дмитрий Быков заметил: «И как любил повторять только что умерший прекрасный прозаик и историк Владимир Шаров, чей уход тоже не заметили федеральные медиа, – история делается не во время громких событий, а во время подозрительных, предгрозовых затиший»64

.

Вот где возникает интригующий резонанс между Шаровым и Толстым как историческими романистами и онтологическими философами. Нас не должны беспокоить очевидные различия: Толстой – психологический реалист, оперирующий реальностью живых людей, а Шаров – автор фантасмагорических притч, работающий с реальными, хотя и не реализованными намерениями и идеями. Важное сходство начинается с отказа обоих мыслителей упрощать прошлое ради душевного спокойствия. Рассуждая о человеческой памяти и особенно о ловко манипулирующих ею «утвержденных» историках, Шаров так говорит о наших попытках придать смысл истории и прошлому:

…мы, не жалея сил, приспосабливаем его к собственным нуждам, неутомимо переделываем и перелицовываем, исправляем и совершенствуем. Все, что можно, идет в ход, остаток же, который ни к чему полезному пристроить не удается, будто лепехи, без жалости извергаем из себя (ИР 234).

Впрочем, это не только вопрос душевного спокойствия. Это и вопрос власти.