Владимир Шаров: по ту сторону истории

Герои многих романов Шарова – историки, и исследование прошлого оказывается главным занятием, за которым их застает их коллега-автор. Такова центральная жанровая характеристика его романов: действительно, Шаров писал не исторические романы, но романы об историках. Читая «Репетиции», «След в след», «До и во время», мы следуем не за психологическим становлением любовника, семьянина и гражданина, но за профессиональным развитием – самообразованием, кризисом или саморазрушением – историка. Классический роман воспитания, Bildungsroman, описывал развитие современной ему личности с ее желаниями и иллюзиями, сформированными настоящим и направленными на будущее. Исторический роман показывал становление современного общества через взаимоотношения героев, оказавшихся в обстоятельствах прошлого, которые предвещали или создавали настоящее. Постсоветский роман часто, хотя, разумеется, не всегда – роман воспитания историка

, который с трудом, преодолевая разные виды сопротивления, формирует свое отношение к русской истории и советской катастрофе. В отличие от Bildungsroman’а и его поздней психоаналитической разновидности постсоветские романы редко интересуются детством. В отличие от реалистического романа и его поздней социологической разновидности они не занимаются текущей политикой, не делают своих героев «типическими» в отношении сословий или поколений и не претендует на репрезентативность своего анализа в отношении общества в целом. В отличие от фантастического романа в его классических формах постсоветский роман редко интересуется будущим, и даже тексты массового потребления полны «попаданцев» – перемещенных лиц, вынужденно мигрирующих между прошлым и настоящим

105

. Плоды и пережитки социальной катастрофы, многие постсоветские романы сосредоточены на прошлом в его длящемся, непреходящем взаимодействии с настоящим. Поэтому их нарраторами или главными героями органично оказываются историки – успешные или неудачливые, одержимые прошлым и болезненно пренебрегающие настоящим, добившиеся нового знания или провалившиеся в своем деле. Родившийся внутри социальной катастрофы и сводящий с ней счеты, такой роман может быть только историческим; в этом смысле посткатастрофический роман, одержимый историей, скорее противоположен постмодернистскому роману, к ней равнодушному. Заставая своего героя сложившимся гуманитарием – совсем не-типическим представителем нашего времени – роман дает читателю увидеть само-воспитание особого рода субъективности, в которой посткатастрофическое сознание приходит к новому пониманию исторического разрыва.

Часто магический историзм постсоветского образца является способом конструирования альтернативной общинности; в этом еще одно его отличие от романа воспитания, сосредоточенного на формировании индивида, и его магической версии в современных фильмах о супергероях-оборотнях. У Сорокина необычные манипуляции с человеческими телами позволяют сделать человеческий контакт сверхъестественно теплым, непосредственным, не нуждающимся в речи и преодолевающим ее ограничения. Получив удар ледяным молотом, сорокинские сектанты могут разговаривать сердцем. Через вампирский укус персонажи Пелевина могут узнать все, что им нужно знать о других – вампирах и людях. В большинстве таких текстов непосредственное знание ведет к неограниченной власти. Та же антимодерная фантазия о непосредственной, экстралингвистической коммуникации – глубинный сюжет большинства романов Шарова; но у него герои получают свои сверхобщинные способности не благодаря чудесной трансформации тела, но через культурные влияния, впрочем, не менее чудесные. Однако здесь есть и гендерные различия.