Владимир Шаров: по ту сторону истории

Мысль о родовой, а не индивидуалистической основе нарративов Спасения часто звучит у Шарова, что позволяет отнести эту деконструкцию непосредственно к революционному милленаризму и его предшественникам.

Но нередки в его романах и прямые деконструкции «несущих» концепций милленаристского метанарратива. Так, например, мысль об избранности русского народа подрывается соображением о том, что если страдания являются приметой избранности, то избраны не только русские: «Евреи, отвергнув Христа, начисто и окончательно отвернувшись от Него еще на Голгофе, за это денно и нощно караемые, всей своей дальнейшей жизнью, всей своей дальнейшей судьбой свидетельствовали о Нем. Слова, которые Христос говорил ученикам, весь Его путь от зачатия до Голгофы и самое Его распятие – точнейшее предсказание земного пути евреев. Посмотри, Ната, ведь очевидно, что последние две тысячи лет именно евреи были подлинными, истинными христианами»176. А в романе «Будьте как дети» избранным объявлен северный народ энцев, который народник и ученый Перегудов называет прямыми потомками одного из трех волхвов, пришедших к колыбели Иисуса. Впрочем, это скорее травестия метанарратива.

Однако более серьезно Шаров не раз возвращается к мысли о том, что если избранность неотделима от самоистребления народа, то «выживают только палачи, только они оставляют потомство, даже память о жертвах – и та остается только палаческой. Если мы, славяне, когда-то истребили половцев, значит, мало того, что погибли их сыновья, но и память об убитых сохранилась лишь наша. Получается, что в мире, в котором мы живем, убитые осуждаются навечно, у них нет и шанса ни на реабилитацию, ни на воскресение»177

. Эта вариация на тему мысли Вальтера Беньямина о том, что история пишется с точки зрения победителей, а не побежденных178, заставляет усомниться в милленаристском метанарративе в целом. Создается ли он с точки зрения обездоленных (как полагает, например, Ю. Слезкин), или же ретроспективно утверждает правоту победивших палачей и их нераскаявшихся потомков?

Понимание революции как пути ко Второму пришествию подрывается частыми фиаско героев Шарова. Концептуально же наиболее сильный контраргумент этому тезису предложен в романе «Возвращение в Египет», где метафорой исторического пути России становится палиндром:

Мы живем так, будто что история, что наша собственная жизнь – все, как у твоего Исакиева, построено на палиндромах. Христос с антихристом, Святая Земля и Египет, добро и зло – разницы нет; читай хоть справа налево, хоть слева направо – все едино. Потеряв Бога, запутавшись, мы, не умея отличить правды от лжи, мечемся, мечемся туда-сюда, уходим, возвращаемся, снова уходим и уже давно не понимаем, зачем и откуда… И Египет, и Земля Обетованная – части одного палиндрома. Чуть не захлебываясь в крови, мы с равным энтузиазмом скандируем его слева направо и справа налево… Беда в том, что мы – новый Израиль – выстроили свою историю, собрав из Христа и антихриста палиндром179

.

«Палиндромное» совмещение противоположностей не вписывается в линейную конструкцию милленаризма – скорее, эта конфигурация несет на себе отпечаток постмодернистской паралогии180.

Так же и фундаментальный милленаристский тезис о муках и страданиях как пути к Спасению подрывается мыслью о том, что, быть может, такое оправдание страданий нужно жертвам для того, чтобы выдержать бремя мучений. Быть может, оправдание мук лишь скрывает абсурдный и глубоко бессмысленный характер насилия? Впервые эта мысль возникает у Шарова в «До и во время», где Ифраимов рассказывает повествователю Алеше о том, что христианство создали два раввина в XI веке: