Владимир Шаров: по ту сторону истории

Несомненно, шаровский образ милленаристского метанарратива сопоставим с самыми значительными философскими интерпретациями политического и исторического опыта России в ХX веке. В чем же состоит главный эффект прозы Шарова, соединившей реконструкцию милленаристского мифа с его деконструкцией? Каков общий смысл этой сложной и виртуозной нарративной и дискурсивной работы?

Персонажи Шарова часто употребляют понятие жертвоприношения. Но концепция жертвоприношения явственно не вписывается в созданную им логику милленаристского мифа. Ведь по Рене Жирару, жертвоприношение призвано уменьшить и предотвратить насилие: «Жертвоприношение защищает сразу весь коллектив от его собственного насилия, оно обращает весь коллектив против жертв, ему самому посторонних. Жертвоприношение фокусирует на жертве повсеместные начатки раздора и распыляет их, предлагая им частичное удовлетворение»

192. У Шарова же террор оказывается обратным жертвоприношению, хотя и часто называется этим словом. Он не предотвращает, а эскалирует насилие общества против себя самого, представляя самоистребление самым массовым и эффективным способом спасения души.

Наоборот, если следовать Жирару, то советская история в репрезентации Шарова предстает как тотальный жертвенный кризис – 

то есть именно то состояние общества, когда жертвоприношение невозможно:

Жертвенный кризис, то есть утрата жертвоприношения, – это утрата различия между нечистым и очистительным насилием. Когда это различие утрачено, то очищение становится невозможно и в общине распространяется нечистое, заразное, то есть взаимное, насилие.

Стоит стереться жертвенному различию, различию между чистым и нечистым, как вслед за ним стираются и все прочие различия. Перед нами единый процесс победоносного шествия взаимного насилия. Жертвенный кризис следует определять как кризис различий, то есть кризис всего культурного порядка в целом. Ведь культурный порядок – не что иное, как упорядоченная система различий; именно присутствие дифференциальных интервалов позволяет индивидам обрести собственную «идентичность» и расположиться друг относительно друга193.

Вот почему все попытки героев Шарова превратить террор в ритуал, способный остановить и предотвратить дальнейшую «смерть бога», вернуть Бога на место и насытить веру в него новой энергией, производят обратный эффект – также описанный Жираром. Рассуждая о гомеровском понятии kydos – очарование, обаяние насилия, – Жирар пишет: «Пока есть kydos, то есть высшая и несуществующая ставка, которую люди непрерывно отнимают друг у друга, до тех пор нет эффективной трансцендентности, которая бы восстановила мир. Динамика kydos’a позволяет нам наблюдать разложение божественного во взаимном насилии»194

. Таким образом, по Жирару, насилие подрывает сакральное, когда становится самодостаточной силой, не подчиненной логике жертвоприношения.

Наиболее близкой параллелью к реконструированной Шаровым мифологии представляется знаменитая статья Вальтера Беньямина «К критике насилия» (1921), в которой философ предлагает в чем-то сходную теологию революционного насилия. В его рассуждении противопоставлены правовое «мифическое насилие» и революционное «божественное насилие»: «Если мифическое насилие правоустанавливающее, то божественное – правоуничтожающее; если первое устанавливает пределы, то второе их беспредельно разрушает; если мифическое насилие вызывает вину и грех, то божественное действует искупляюще; если первое угрожает, то второе разит; если первое кроваво, то второе смертельно без пролития крови»195. Второй тип насилия Беньямин прославляет, отождествляя его с революционной борьбой и имплицитно оправдывая его тем могущественным эффектом, которое оно производит.

Но именно эту концепцию насилия и реализуют романы Шарова. Реализуют с максимально возможной полнотой, одновременно подрывая ее изнутри.