Владимир Шаров: по ту сторону истории

Вообще выбор трикстера на роль пророка или, вернее, медиатора между Богом и «народом» парадоксален и трансгрессивен. Но, может быть, Жестовский – своеобразный юродивый, который через парадоксы и эксцентрику утверждает правоту священных заповедей? Противоречит ли этому предположению его соучастие в терроре – в качестве доносчика и добровольного помощника НКВД? Не обязательно. Так, Г. П. Федоров писал о русских юродивых: «Аскетическое подавление собственного тщеславия покупается ценою введения ближнего в соблазн и грех осуждения, а то и жестокости. …Вот почему жизнь юродивого является постоянным качанием между актами нравственного спасения и актами безнравственного глумления над ними»186. Жестовский в полной мере соответствует этой характеристике.

Но если Жестовский, даже выступая провокатором в полицейском смысле этого слова, тем не менее не покушается на правоту милленаристского метанарратива, то сам Шаров идет дальше своего героя. Судя по письму, приведенному в воспоминаниях Г. Борисова и адресованному ему, Шаров видел в фигуре трикстера, «принца Борнейского», прототипическую модель для самого автора – не впадающего в зависимость от метанарративов, а предлагающего их перформативную критику.

Например, таким критическим перформансом становится описанный в «Воскрешении Лазаря» ритуал примирения между палачами и жертвами – кульминация «покаяния партии перед народом». Здесь в полной мере реализуется сатирический, деконструктивистский потенциал шаровской версии милленаристского мифа, уравнивающего НКВД с церковью, а террор с подготовкой к всеобщему воскрешению мертвых:

Сами палачи прежде отцов восстанавливают тех, кого они убили. Жертвы еще на следствии усыновляют собственных палачей, чтобы, когда придет время, они по праву могли их воскресить. В этом, сказал я, я вижу великий акт прощения и примирения, палачи и так при жизни наследуют своим жертвам, присваивают их имущество, жен, славу, а теперь оказывается, что единственно для того, чтобы убиенные не погибли окончательно, наоборот, могли жить вечно. То есть любовь палача к жертве есть высшая, наиболее чистая и бескорыстная любовь… По всей стране возник чрезвычайно трогательный и одновременно торжественный ритуал «приема в члены семьи» следователя, который вел дело твоего родственника, и другого чекиста – того, который приводил приговор в исполнение187

.

Чтобы у читателя исчезли последние сомнения относительно подлинного смысла этого ритуала, в письме Николая Кульбарсова возникает следующая цитата: «То ли в воспоминаниях Якубовича, то ли у Короленко в „Истории моего современника“ я лет десять назад вычитал про секту покаянников. Эти люди считали, что главное в христианстве покаяние. …Покаянники были сектой убийц, державших под собой весь Сибирский тракт. Они убивали и каялись. Год проводили в молитве и посте, накладывали на себя жесточайшие епитимьи, вериги, а потом, отмолив грех, снова убивали»188.

Конечно, можно привести еще множество примеров деконструкции милленаристского метанарратива в романах Шарова. Важно подчеркнуть, что, взятые вместе, они формируют контрнарратив, кульминацией которого становится мотив суда над Богом

. По-видимому, впервые он отчетливо проявляется опять же в «Воскрешении Лазаря», где повествователь сначала замечает: «Здесь Господь смотрится не слишком хорошо, получается, что Ему нужны страдания человека, Он как бы заказчик, и Коля в свой час не забудет выставить Ему счет…»189 – а затем продолжает еще более скептически: «У Коли совершенно определенно выходит, что именно Бог вынудил и вынуждает большевиков творить зло. Иначе убедить Его ни в чем не получается»190

. И наконец, заключение самого Коли: «…Страшный Суд есть, и он еще страшнее, чем ты думаешь. И чем думал апостол Иоанн, прости ему, Господи. Потому что на Страшном Суде не Бог судит человека, а человек – Бога. У нас суд над Богом начался в восемнадцатом году, еще друг дружку резали почем зря, а уже и за Господа взялись. Судим до сих пор. Больно много вменяется Ему в вину»191. В сущности, все романы Шарова, не исключая и его последний, складываются в этот суд над Богом, чем продолжают великую модернистскую традицию.

Насилие и пародия