Владимир Шаров: по ту сторону истории

Герои Шарова верят, «что рано или поздно Христос вернется в наш мир, а все потому, что царство антихриста переродится. Сатана сам себе роет яму, тут сомнений нет, но мы обязаны много и искусно работать, чтобы ему в этом деле помочь. Чем скорее он туда свалится, тем легче окажется бремя наших страданий»196. Параллельно неуклонно утверждается иная логика: «…вполне возможно, сатана впрямь сам себе роет яму, в которую однажды и свалится, то есть не исключено, что антихристово царство когда-нибудь переродится, Христос к нам вернется – но сотрудничать с сатаной нельзя никогда и ни под каким предлогом»197.

В конечном счете сатаной в романах Шарова становится сама милленаристская мифология, выдающая себя за возвращение к Богу и триумф революции одновременно, но убивающая и то, и другое окончательно. Таким образом, нонконформизм Шарова обращен на главный предмет его художественного исследования. Но он не пытается «распропагандировать» читателя – а предлагает ему пройти до конца весь путь вместе с героями. Только так возможно достичь подлинного освобождения от «царства Агамемнона».

Выше говорилось о роли пародийной «невязки» в поэтике Шарова. К созданному им типу прозы с не меньшей, а то и большей точностью подходит концепция пародии, предложенная Дж. Агамбеном в «Профанациях»: «Поскольку пародия, в отличие от вымысла, не ставит под сомнение реальность своего объекта, объект становится, наоборот, так невыносимо реален, что приходится как раз удерживать его на дистанции»198. Иными словами, именно пародия одновременно позволяет автору и обнажить убийственную реальность

фантомов, и сохранить по отношению к ней дистанцию. В случае Шарова – речь идет о фантомах, движущих историю и служащих объяснением и оправданием исторического абсурда. С помощью пародии Шаров показывает: милленаристский миф «находится рядом с языком и с бытием»199, но не способен полностью вытеснить ни то, ни другое. Живое, неразрушаемое даже «суверенным насилием» бытие также проступает в прозе Шарова – проступает непрямо, как таинство, потому что, как пишет Агамбен: «Таинство может быть передано только пародией: любая другая попытка вызвать его впадает в дурной вкус и напыщенность»; в этом, добавляет он, проявляется «своего рода честность, когда художник, чувствуя невозможность дойти в своем эгоизме до желания выразить неизъяснимое, принимает пародию как подходящую форму таинства»200.

Проще говоря, пародия восстанавливает то, что насилие убивает.

Деконструируя религиозные нарративы, в которых он видит движущие силы русской истории, Шаров парадоксальным образом сохраняет их сакральность в форме пародии – parodia sacra, точнее говоря. Именно через этот древний дискурс Шаров создает оксюморонный, почти невозможный феномен – постмодернистскую метафизику русской истории. С точки зрения этой метафизики не имеет значения, считал ли он себя постмодернистом или нет.

Июль 2019 г.

МЕЖДУ ДВУХ ПЛАТОНОВЫХ, ИЛИ НАУКА «ДАННОГО ИНОГО»201

Александр Дмитриев

Название перестроечного коллективного манифеста «Иного не дано» почти сразу стало притчей во языцех – и в смысле категоричного утверждения «необратимых перемен» (еще одно характерное словосочетание), и по почти немедленно выказанному желанию эту самую категоричность все же пересмотреть, а то и вывернуть наизнанку. Иначе зачем столько шума по поводу плюрализма? Идея «альтернативности» и в прогнозировании будущего, и особенно применительно к прошлому стала знаком переживаемого времени202.

Кажется, первой заграничной публикацией Владимира Шарова (когда первый роман был уже написан, но еще не напечатан, а диссертация давно защищена) стала именно в годы перестройки вышедшая в Мюнхене и сильно отредактированная статья, волей публикаторов ставшая текстом о «психологии русской истории»203. На деле эта работа была одной из главных для автора: насыщенный, художественно выстроенный и научно фундированный «конспект», очерк отечественного прошлого был посвящен не просто его развилкам, но радикальным сломам. Революциям, случившимся задолго и до 1917 года, и даже до петровских или никоновских радикальных перемен. Почему одной науки автору стало недостаточно для постижения этих «верховых революций»?