Владимир Шаров: по ту сторону истории

Ильф и Петров изображают «детей лейтенанта Шмидта» как смешных архаичных людей, пытающихся эксплуатировать привычки к патриархальному граду в новом советском мире, который писатели представляют как абсолютно меритократический. Соколов и ранний Шаров изображали патриархальный град откровенно пародийно; для читателя, который помнит о реальной истории России в ХX веке – при различии ее интерпретаций у разных авторов, – «патриархальное» переописание событий выглядит нарочито искусственной подменой действительной картины произошедшего. Сталин, который предстает в «Палисандрии» добрым дедушкой, смешон и нелеп для читателя, который помнит о поступках исторического генералиссимуса.

Ни о какой меритократии в их произведениях речь не идет: общество «Палисандрии» – откровенно иерархическое, а в «До и во время» герои рассказа Ифраимова и дальнейшего повествования главного рассказчика об отделении склероза, ставшем новым Ноевым ковчегом, выбраны по труднопредсказуемым критериям: кажется, Шаров сделал романную Жермену де Сталь матерью Сталина в основном из‐за созвучия их фамилий.

В дальнейшем, после «До и во время», Шаров никогда больше не создавал таких контрастных и нарочито «диких» семейных нарративов, хотя собственно жанр семейной саги был для него одним из ключевых: значительная часть сюжетных линий в его романах представляет собой историю одного рода. Роман «Возвращение в Египет» содержит переписку несуществующих родственников Н. В. Гоголя, якобы живущих в ХX веке. Но контраст между романным Гоголем и его «наследниками», бесконечно комментирующими его произведения, – гораздо меньше, чем между мадам де Сталь и Сталиным.

Тем не менее Шаров не забыл о приеме, который роднит его ранний роман с «Палисандрией»: «гротескная генеалогическая связь вместо истории катастроф». Писатель вернулся к нему в романе «Царство Агамемнона», где участники этой связи – сплошь самозванцы. Тем самым он максимально проблематизирует одну из важнейших идей современной романистики: в условиях масштабной фальсификации истории со стороны тоталитарных режимов семейная история гораздо честнее, чем история, показанная в оптике государственных институций. История описанной Шаровым семьи тоже так или иначе фальсифицирована – именно теми, кто эту семью и составляет. И здесь стоит вспомнить, что греческий миф об Агамемноне – это история краха патриархального порядка. Патриархальный порядок, изображенный в «Царстве Агамемнона», по сути, является симулякром.

5

Марк Липовецкий определил Жестовского как трикстера и сравнил этого героя со Смердяковым327

. Я позволю себе согласиться с первым, но не со вторым тезисом. Смердяков бунтует против мира, сотворенного Богом (и в этом смысле он, безусловно, такой же Карамазов, как и его законнорожденный единокровный брат Иван), в нем очень велик заряд ресентимента. И в этом смысле он обнаруживает родство скорее не с Жестовским, а с другим героем «Царства Агамемнона» – Гавриилом Мясниковым, вся взрослая жизнь которого основана на бунте против Бога328. Но Жестовский, при всей религиозной благочестивости, в некоторых своих проявлениях неожиданно напоминает именно Остапа Бендера. Они поколенчески близки: Бендер родился между 1897 и 1900 годами329, Жестовский, видимо, около 1900-го. Жестовский не только самозванец, выдающий себя за великого князя; не только удачливый доносчик, постоянно ускользающий благодаря своим связям с НКВД от длительного заключения и расстрела. В послевоенное время, после очередной отсидки он становится весьма успешным подпольным предпринимателем, изготавливающим крестики и ленты для православных похоронных обрядов.