Владимир Шаров: по ту сторону истории

…все-таки в целом история есть типичная кантовская вещь в себе. Если не замечать известной апокалиптичности ее интонаций, если не апоплексичности их, то прежде всего отмечаешь тот неслучайный, быть может, факт, что она преисполнена скрупулезно датированных, но незнакомых и непознаваемых происшествий. Взятые по отдельности, они озадачивают; вкупе – обескураживают. В результате не знаешь, что и подумать – тревожишься – ожидаешь дурных известий – посматриваешь на дорогу – оглядываешься – удваиваешь посты. Но поскольку надо как-то определиться, встать в мало-мальски ученый строй, подравняться, то принимаешь волевое решение и формулируешь кредо320.

История может выглядеть логичной только благодаря самозванчеству героев и рассказчика – или их способности оправдывать любые свои поступки или совершенные другими злодеяния. Готовность Палисандра оправдывать себя очевидна, но и главный герой «Царства Агамемнона», Жестовский, – мастер самооправдания в любой, сколь угодно компрометирующей его ситуации, как, впрочем, и его дочь Галина-Электра. В своей абсолютной правоте уверена и Жермена де Сталь во всех своих инкарнациях; при этом один из главных персонажей романа «До и во время», Ифраимов, объявляет ее главной виновницей Большого Террора, якобы толкнувшей Сталина на путь преступлений.

Ленин и Сталин у Шарова и Соколова выглядят неправдоподобно добрыми, вежливыми и рационально действующими героями, и это касается образов советских «вождей» и в других романах Шарова (ср., например, образ Ленина в романе «Будьте как дети» – 2008). И у Соколова, и у Шарова «вожди», как правило, представлены через взгляд ненадежного рассказчика/рассказчицы, который/которая их и оправдывает. Иррациональность генеалогической связи глубинно связана с фантазматической реабилитацией инициаторов государственного террора – они предстают в романах не как агенты насилия, а как патриархальные и добрые «отцы народов». За всеми этими мотивами стоит принцип, который можно было бы назвать базилейодицеей – 

оправданием имперского государства как изначально благого321 (по аналогии с теодицеей – оправданием Бога в теологии).

Биографии и самого Жестовского, и Галины, и матери Галины – «якутской принцессы» – основаны на учете множества редких и неочевидных исторических реалий, несмотря на то что в романе периодически встречаются прямо-таки бьющие в глаза лексические и фактические анахронизмы – едва ли не намеренные322. Именно этот подробно разработанный антураж позволяет считать «Царство Агамемнона» своего рода комментарием к сюрреалистическому сюжету «До и во время»: Шаров в своем последнем романе показывает

устройство и принцип работы нарративной фигуры «семейная мелодрама как замена исторической преемственности», давая основания перечитать его ранний роман.

Историк Юрий Слезкин в недавней книге «Дом правительства» предположил, что для поколения большевиков, которые участвовали в послереволюционной организации советских институций, самой большой проблемой стало взаимодействие с поколением их детей. Сюжеты Соколова и Шарова могут быть прочитаны как мрачно-ироническая версия диагноза, поставленного Слезкиным: советская история не могла быть внутренне связной из‐за распада взаимопонимания между поколениями. Соколов и Шаров последовательно представляют фантазматическую реорганизацию такой (в реальности распавшейся) преемственности.

Эта версия гротескного замещения советских исторических схем и в целом символических порядков не была единственной. 1990–1992 годы недостаточно оценены как период «подведения итогов» советской эпохи в истории русской литературы. Здесь довольно будет упомянуть два произведения, созданных в это время и относящихся к массовой культуре: одно из первых произведений русского фэнтези, роман Марии Семеновой «Волкодав» (1992–1995; и название, и образ главного героя прямо отсылают к фразе из романа А. Солженицына «В круге первом»: «Волкодав прав, а людоед – нет»323) и роман Вячеслава Рыбакова «Гравилет „Цесаревич“» (1992; в нем вся советская история описана как следствие чудовищного эксперимента, произведенного над микроскопическими существами, которые живут в особой емкости наподобие гигантского автоклава).

4