Владимир Шаров: по ту сторону истории

Творчество «прихожан Бумажной церкви» может быть описано как советская теология. Это, например, «иконы»: советские черно-белые фотографии неизвестных людей, вставленные в аппликации с использованием детского материала для поделок, росписей гуашью и т. п. и покрытые надписями, которые одновременно исполняют роль орнамента и цитируют наиболее известные слова изображенного на иконе «святого»335

. «Иконы» Бумажной церкви содержат короткие истории из жизни изображенных людей, о которых, помимо этих историй, больше ничего не известно. По своему статусу высказывания героев «Апографий» должны быть образцовыми, но их невозможно превратить в лозунг, вообще использовать как нормативные тексты:

…а других же нет, я побежала в универмаг, там в отделе бабы стоят, а мне в роддом через неделю, я им говорю: «Ну дайте хоть какие-нибудь, у вас же, наверное, для себя есть!» А они… «Да пошли вы в жопу, – говорю, – буду босиком рожать!» А они: «Да тебе вообще сколько лет?» (надпись на «иконе» «Варвара Миропросительница»)336.

То, что персонажи «икон» по неизвестным причинам объявлены святыми Бумажной церкви, словно бы берет их истории в кавычки и не дает зрителю отнестись к ним с привычной сентиментальной эмоцией, с которой в русской культуре принято относиться к «маленькому человеку».

«Литургика» Жестовского тоже может быть описана как «советская теология», столь же гибридная по своей сути, как и теология «икон» Бумажной церкви. Однако ее гибридность имеет совершенно другой смысл. Герои «Апографий» представлены как заведомо несовершенные, и важнейшим мотивом творчества прихожан Сергея Квадратова является разрыв между благостью Бога и унизительностью повседневной позднесоветской жизни, в которой человек неустранимо ущербен, но заслуживает сочувствия. О разного рода страдальцах и потерпевших у Горалик говорится в третьем лице, или приводятся их монологи от первого лица – но в любом случае прихожане Бумажной церкви явно считают их «святыми» просто за факт бессмысленных и безвинных страданий, вне зависимости от того, причинены ли они чьим-либо личным безумием или магазинным дефицитом.

Жестовский же совершенно убежден в необходимости не почитать тех, кто претерпел бессмысленные страдания, но доказать, что страдания якобы никогда не бывают бессмысленными. Он стремится наделить сакральным смыслом наиболее чудовищные явления советской жизни, включая Большой Террор, показательные процессы и собственный «стук» на всех окружающих, включая собственную дочь.

Главная идея Жестовского состоит в том, что жестокость ХX века свидетельствует: Бог отвернулся от мира; на Его месте устроителя и организатора земной жизни теперь встало государство. Поэтому государству верующие и должны довериться.

Сейчас мы всей страной строим коммунизм, это наше Общее дело, по-гречески «Общее дело» и есть «Литургика». Строительство рая на земле само по себе наше раскаяние в грехе, за который мы когда-то были изгнаны из Эдема, во всех последующих грехах, которые родом из того, первого. Оно есть готовность на любые лишения, на любые страдания, только бы заслужить прощение Всевышнего…

…Другое наше служение, конечно, войны. Их прообраз – всех до одной – завоевание избранным народом Земли обетованной. Мир сотворен Господом, и мы живем с верой, что однажды весь Земной шар со всеми, кто на нем живет, сделается Землей обетованной. За это и воюем. Оттого каждое большое сражение с нашими врагами есть грандиозная литургия под открытым небом337.

Эта замена Бога на государство в нарративах христианской сотериологии – постоянный мотив прозы Шарова. Пожалуй, наиболее макабрическая реализация такого мотива – финал романа «Воскрешение Лазаря» (1997–2002), где чекисты, стоящие в оцеплении вокруг древа познания добра и зла, не позволяют Адаму и Еве во второй раз совершить первородный грех338.