Владимир Шаров: по ту сторону истории

Говоря языком нарратологии, в произведениях Шарова «рассказ» абсолютно доминирует над «показом», причем их нарративность не в состоянии поколебать даже значительный объем содержащихся в них декларативных высказываний (разного рода доктрин и концепций), помещенных в рамочный нарратив. По словам Ж. Женетта, «…эпическое произведение, сколь бы значительную часть ни занимали в его массе диалоги или прямая речь – даже если эта часть больше, чем собственно повествовательная, – все-таки остается по сути повествовательным, поскольку диалоги в нем обязательно обрамляются и вводятся повествовательными частями, которые образуют буквально глубинный фон, как бы канву для его дискурса»352. И в то же время шаровские романы в некотором смысле стремятся к анарративности. Дело в том, что ключевые события в них, как правило, повторяются раз за разом (наиболее показательный пример – роман «Репетиции»), создавая череду итераций (М. Липовецкий) и автоматически переставая быть событиями. Это порождает самые разные трактовки: о произведениях Шарова пишут, что они «радикально историчны»353, что им присущ «магический историзм»354

или «постмодернистский квазиисторизм»355; их даже характеризуют как «исторические романы»356.

Так или иначе, важнейшей чертой нарративного устройства романов Шарова, пока, насколько нам известно, не отмеченной исследователями357, является то, что они организованы как палимпсесты. В каждом из своих романов Шаров, никогда не работавший в малых жанрах художественной прозы (вероятно, именно потому, что небольшой объем не мог бы предоставить ему такой возможности), создает сложный «необарочный»358

палимпсест нарративов.

Соглашаясь с тем, что «о палимпсесте в литературоведении можно вести речь… только лишь в переносном значении»359, под палимпсестом мы понимаем «напластование» нарративов, осуществляющееся в романах Шарова двумя сочетающимися друг с другом способами. 1) Пересказ (зачастую – многократный пересказ), в той или иной мере искажающий исходную историю. 2) Различные варианты «текста в тексте»: от включения в роман какого-либо другого целостного вербального текста (стихотворения, письма, статьи, дневниковой записи, эссе, трактата и т. д.)360 до геральдической конструкции361 (по Ж. Женетту)362

. Часто цитируемое определение палимпсеста применительно к литературе, предложенное Ю. Шатиным («иерархия просвечивающих друг через друга текстов вплоть до главного – архитекста…»)363, не вполне релевантно в случае Шарова, поскольку у него иерархия упраздняется, исключая всякую возможность добраться до некоего «архитекста» по причине его отсутствия364.

При этом есть все основания рассматривать палимпсест не только как главный принцип текстопорождения, но и как инвариантное ядро поэтики Шарова в целом. Дело в том, что палимпсестность реализуется в шаровских романах одновременно на уровне тематики и в структурно-композиционном плане.

Инвариантную тему Шарова можно в предельно сконцентрированном виде определить как «соединение / переплетение одного с другим», «наложение / наслоение одного на другое» (в пределе – «соединение всего со всем»). Эта тема разрабатывается на различных уровнях поэтики, определяя повествовательную технику, сюжетную логику, конфигурацию системы персонажей, наиболее значимые мотивные комплексы прозы Шарова365

; а также она разворачивается в металитературных рассуждениях персонажей и самого автора.

Выразительные примеры тематизации палимпсестности или близких к ней феноменов содержатся уже в романе «След в след»366. Один из его героев, Константин Кострюков, после фронта работает школьным учителем. Испугавшись последствий своего ночного пьяного дебоша, он пишет признательные показания в ученической тетради, создавая тем самым жуткий палимпсестообразный текст: «Сначала хотел выдрать исписанные листы, но потом не стал и, просто перевернув, начал писать с последней страницы»367.

Другой пример «незаметного», но семантически значимого проявления палимпсестности на уровне тематики дает роман «Возвращение в Египет». В одном из писем главного героя Коли к его дяде Артемию возникает природный образ с явственным значением палимпсестности, проецирующийся на историю России, которая осмысляется в перспективе насилия: «Голубика в сезон лежит друг на друге в несколько слоев: идешь, а за тобой, будто это наша история, кровавые следы»368.

Наконец, в качестве своеобразного палимпсеста у Шарова регулярно предстает история того или иного рода. Приведем только один пример из множества имеющихся. В романе «След в след» первичный нарратор Сергей Петрович Колоухов, насыщая свой рассказ вставными текстами, один из них (озаглавленный «Семейная революция») завершает так, чтобы его концовка стала названием следующего («История моего рода»):