Владимир Шаров: по ту сторону истории

В «Возвращении в Египет» автор открывающего роман письма Беата, рассказывая о том, как Соня хоронила своего мужа Колю, описывает не только внешнюю сторону дела. Она также сообщает о том, что именно чувствовала Соня во время тяжелой подготовки к погребению супруга, и о том, какими обстоятельствами эти переживания были обусловлены: «Колю ей тоже было жалко, но меньше, чем себя: еще маленькой она знала, что мир устроен так, что здесь, в этой жизни, ты часто остаешься один, а там, куда мы уходим, – даже за вычетом Бога – много людей, которые тебя любили и теперь будут рады, что ты вернулся»392. Можно предположить, что о переживаниях Сони и ее взглядах Беате известно из рассказа самой вдовы, однако ни одно из писем не содержит такого рассказа. Впрочем, «Возвращению в Египет» присущи высокая степень селективности нарративного материала, а следовательно, и фрагментарность сообщаемого в составляющих роман письмах. Это свойство повествуемых историй мотивируется в предисловии фиктивным публикатором, подписывающимся почти «по-пушкински» «В. Ш.» (ср. подпись «А. П.» в открывающей «Повести Белкина» главке «От издателя»)393: «Сразу должен сказать: нынешняя публикация состоит не из самих писем, а из цитат, в сущности, просто выписок, которые я делал по ходу чтения… Больше того, в своей массе выдержки… кратки, посему редкий фрагмент что-то скажет о письме в целом»

394. Поэтому затруднительно ответить на вопрос, действительно ли Беата обретает качества всеведущего рассказчика, или это лишь иллюзия, возникшая вследствие осознанно выпущенных «публикатором» элементов (что предполагает читательскую реконструкцию и в то же время диссонирует с общей «многословностью» корреспондентов).

Но даже в том случае, когда нарратор обретает способность совершать интроспекции в сознание героев, эти интроспекции сведены к минимуму. Например, первичный нарратор «Репетиций», знакомясь с переводом дневника Сертана, по поручению патриарха Никона руководившего репетициями мистерии в Ново-Иерусалимском монастыре, пишет об испытываемых последним переживаниях: «Ненавидя Сертана, он сразу же поверил, что Рувим был Христом, и обрадовался, что Спаситель – не католик»395. Однако рассказ о переживаниях Никона не становится развернутым – уже несколькими страницами ниже нарратор, теряя недавно продемонстрированную способность к проникновению в душу персонажа чужого дневника, ограничивается осторожным предположением: «Как кажется, в ту ночь Никон так и не ложился»396

.

Таким образом, всеведущий и вездесущий повествователь активизируется в романах Шарова лишь эпизодически, присутствуя в редуцированном, «ослабленном» виде и не реализуя весь свой потенциал.

Возникают закономерные вопросы: какую задачу призваны решить установки на «размывающий» авторство высказывания пересказ и ограничение кругозора повествователя и почему они реализуются непоследовательно?

5

«Непоследовательность» Шарова, как кажется, призвана решить задачу репрезентации декларируемой им «сложности» мира397 – это намерение романист осуществляет, опираясь одновременно на реалистический и постмодернистский фундаменты (о чем будет сказано ниже). Способы и логика наррации позволяют сделать вывод: в романах Шарова вопрос о том, кто является субъектом того или иного высказывания, лишается принципиальности – чаще всего читателю это известно, но он может оказаться и обделен этим знанием. Дело в том, что в романном мире Шарова утопический нарратив оказывается одинаково деструктивным, кому бы он ни принадлежал. Кроме того, повторим: все доктрины функционируют у Шарова в пересказе, а пересказ как способ презентации того или иного нарратива автоматически влечет за собой его искажение и проблематизацию. При всей насыщенности шаровских романов героями в них ослаблено иерархическое разделение на центральных персонажей, персонажей второго плана, служебных и вспомогательных. Поэтому можно было бы сказать, что в центр романного мира выдвигается не главный герой, а сам дискурс, формирующийся из сложно взаимодействующих друг с другом нарративов, которые оказываются объектом деконструкции. (Однако – и в этом напряжении состоит парадокс Шарова, настойчиво подчеркивавшего, что его интересуют «только люди» – в то же самое время в романном мире Шарова исторический нарратив всегда привязан к личности персонажа398

.)

Шаров многократно повторял, что в процессе письма старался понять и реконструировать логику различных акторов исторического процесса, прежде всего – участников Октябрьской революции. Эта тщательная реконструкция утопических дискурсивных механизмов в сочетании с имплицитным этическим пафосом прозаика раз за разом приводила к деконструкции метанарративов, которые, в полном соответствии с постмодернистской теорией, с неизбежностью влекут к катастрофическим последствиям.