Владимир Шаров: по ту сторону истории

Следующий роман, «Репетиции», рассматривает Гоголя более подробно, хотя и более отстраненно. Сергей, герой-рассказчик в этом романе, начинает свое повествование с учебы в Куйбышевском государственном университете в 1958 году. Явно против своей воли он зачислен на «спецкурс, который назывался „Гоголь и сравнительное литературоведение“»551

. Профессор Владимир Иванович Кучмий Гоголем, кажется, интересуется меньше, чем литературной теорией, которая в действительности оказывается альтернативной онтологией. Следуя этому «весьма странному литературоведению», Кучмий полагает, что реальные люди – «не более чем фантомы и миражи, блуждающие по пустынным пространствам» (Р 24). Литературные же персонажи – другие; Кучмий утверждает, что писатели «производили на свет Божий истинных и правильных в своей законченности людей… рождали высших существ, чья жизнь длилась целые поколения, иногда даже тысячелетия, и никогда не прекращалась вовсе» (Р 27). «Любим же мы, – заявляет Кучмий, – знаем, помним, равняемся, подражаем только литературным персонажам. Татьяне Лариной, например, или Павке Корчагину, и время помним – как их время» (Р 27)552

. Из предполагаемой инверсии вымысла и реальности следует концепция материального мира, который не содержит ничего, кроме теней ноуменального существования, теней литературного вымысла. Хотя идея Кучмия и представлена как «вычурная смесь литературоведения, социологии и бреда» (Р 24), метафизический разрыв между материальным существованием и реальностью текстов диктует логику всех остальных частей романа и – шире – влияет на поэтику правды Шарова.

Когда Кучмий наконец касается основной темы курса, собственно Гоголя, он использует этого автора, чтобы распахнуть перед своими слушателями экзистенциальную бездну. Кучмий указывает, что нос майора Ковалева исчез 25 марта и появился вновь 7 апреля, обнаруживая метафизические связи, выходящие за пределы литературного анализа. Обе даты символизируют «самый важный для человеческого рода день – Благовещенье, когда судьба людей была решена и изменена, когда начался путь спасения» (Р 32). Несоответствие между двумя датами соотносится с разницей между юлианским и григорианским календарями, таким образом, потеря носа Ковалевым совпадает с православным Благовещением, а его возвращение – с католическим праздником. Кроме того, поскольку

вне Христа никакой истории нет и не может быть, то это время есть время мнимое, несуществующее. Время, когда Благая весть, что родится Христос, уже была дана людям и еще не была дана, род человеческий знал, что будет спасен, и еще не знал, что скоро Христос, Сын Божий, будет наконец послан на землю, чтобы Своей кровью искупить грехи людей. В сущности, эта разница в датах и в календаре, отнесенная туда, назад, на две тысячи лет, есть главное отличие веры православной от веры католической, и это расхождение, раз возникнув и с каждым столетием нарастая, рождает странное, поистине дьявольское время, время, которого нет и которого становится все больше (Р 32–33).

В довершение ко всему Гоголь, литературный прародитель этой бездны, сам был рожден 1 апреля, а это, как напоминает студентам Кучмий, «точно середина между католическим и православным Благовещеньем, нутро смутного, глухого времени» (Р 34). Настоящий mise en abyme, это короткое введение в гоголевскую поэтику пустоты отступает все дальше в небытие и одновременно предстает чем-то существенно важным для романного творчества самого Шарова.