Владимир Шаров: по ту сторону истории

В интервью 2008 года в журнале «Неприкосновенный запас» Владимир Шаров представлен как «живой классик» и как «литературный провокатор и создатель жанра альтернативной истории», причем предполагается, что две эти номинации взаимоисключающи531. Сам Шаров не принимал жанровое обозначение «альтернативная история», ярлык, часто ассоциируемый с националистскими и антисемитскими взглядами на русскую историю, которые в постсоветской России приобрели значительную популярность532. (В настоящей статье, чтобы отграничить произведения Шарова от этих «альтернативных историй», я буду пользоваться понятиями «контрафактическая история» и «контристория».) Впрочем, нетрудно понять, почему его романы нередко воспринимаются как контрафактические версии истории. «Порождения буйного воображения, – отмечает Гарри Уолш, – сюжеты зачастую нарушают известные законы, управляющие временем и пространством»

533. В романах Шарова персонажи живут назад – по направлению к детству (Вера в «Старой девочке»), рождают самих себя (мадам де Сталь в «До и во время»), играют исторические роли, смещающие границы между вымышленным и реальным мирами (Чичиков в «Возвращении в Египет»). При всем том сам Шаров, тем не менее, считал себя реалистом. Вопреки предположению Уолша, будто в творчестве Шарова «отсутствует интерес к общепризнанным историческим данным»534, сам Шаров утверждал: «Я уважаю историю. Не абстрактную, выдуманную, а такую, какой она была на самом деле»535

. В другом интервью он настаивает: «Я всегда писал честно, никогда ничего не искажал в том слое жизни, который для меня важен. Я себе кажусь реалистом»536.

Глубокий реализм или даже правду находят в его произведениях и многие читатели. Интервьюируя Шарова в 2014 году, Клариса Пульсон отмечала отступления Шарова от исторических фактов, в то же время настаивая на том, что его романы «читаются как подлинные исторические тексты»537. Анна Бердичевская добавляет, что все персонажи Шарова «живые, реальные» и что его проза отмечена отсутствием литературных «приемов», «писательских подстав, эффектных сюжетных петель»

538. Марк Липовецкий даже полагает, что именно ощущение реалистичности, которое вызывают романы Шарова, могло лежать в основе скандала, разразившегося в 1993 году вокруг публикации «До и во время» в журнале «Новый мир». «Эффект [прозы Шарова], – пишет он, – был настолько реалистичен, что некоторые критики (С. Костырко, И. Роднянская) атаковали автора за „искажение исторической правды“»539

.

Настоящая статья пытается разрешить это очевидное противоречие: как могут романы Шарова, несмотря на их отчетливо контрфактическую природу, восприниматься – и автором, и многими читателями – как реалистичные или выражающие некую «историческую правду»? Сосредоточившись на структуре нескольких романов Шарова, я показываю, как использование обрамляющих постоянно ускользающий исходный текст повествований создает эффект реальности, предлагая апофатическую правду, истину более глубокую, чем все, что может быть непосредственно изображено. Недосягаемость центрального текста вызывает у читателя ощущение основополагающей, фундаментальной правды, кажущейся еще более реальной благодаря своей абсолютной непознаваемости. Именно это сотворение непознаваемости лежит в основе всех романов Шарова и его поэтики правды. В действительности непознаваемость может быть понята как основа самого представления Шарова о реализме. В опубликованном в 2000 году эссе, озаглавленном «„Реалистические“ соображения», писатель постулировал «новый реализм»540. С точки зрения Шарова, этот новый реализм не будет открыто и точно отображать материальную действительность, не будет он и пытаться напрямую уловить некую главную истину индивидуальных характеров. Напротив, он обнаружит универсальную «неспособность и неумение видеть себя»541. Вместо того чтобы воспроизводить видение «реальности» через мнимо прозрачный язык, новый реализм Шарова пробудит «реальное», указав в первую очередь на невозможность такого видения.