Владимир Шаров: по ту сторону истории

Войны, смерти не надо бояться; есть времена, когда убийство есть высшая добродетель, убиваемый испытывает тогда величайшее наслаждение, быть может, даже большее, чем его убийца. Война должна дать совершенно необыкновенные по силе и мощи чувства. Одна возможность убивать людей – ведь это

нечто совсем особое, совсем редкое по яркости ощущение. Полезно иногда стряхнуть с себя путы, которые называются моралью. Мораль гораздо шире

того, что мы под ней понимаем, вернее, ее просто нет. Что в одном состоянии – грех, в другом

 – поступок высшей нравственности. Сейчас как раз и наступает время, когда убивать станет нравственно661.

Оправдание убийства вызвало возмущение Ирины Роднянской, но выделенные курсивом фразы опять-таки взяты Шаровым из двух воспоминаний Сабанеева. Он объясняет кощунственные слова дуализмом Скрябина, единством добра и зла в его мироощущении. Скрябин чувствует близость к фигурам Люцифера, Сатаны, Прометея и удаленность от Бога и Христа. Также возможно предположение о связи этих рассуждений с преодолением страдания в теософском понимании позитивного опыта смерти662

. В этом смысле Скрябин не убийца, а скорее жертва, и в романе сам он думает о себе и о миллионах других как о жертвах. Его преждевременная смерть – это жертва на алтарь «Мистерии». Подобным образом толкует его смерть и Вячеслав Иванов, по словам которого мистическая задача художника – «быть жертвоприносителем и вместе жертвою»663. Хотя Скрябин у Шарова говорит о моральной амбивалентности войны, те же самые представления проецируются и на его концепцию «Мистерии» как эротического соединения революции и террора, палача и жертвы:

…террор воистину и есть тот творческий дух, и самое важное – глубочайший мистический эротизм и сексуальность террора, ведь он даже приходит под маской женщины – революции, в ее одеждах и уже во время акта – превращение из женщины в мужчину – тут особый эротизм. И такая же мистическая неразрывная связь палача и жертвы, невозможность, неполнота одного без другого, их неразделимость, их слитность и слиянность, как в Христе – человек и Бог664.

Во втором расшифрованном фрагменте «Мистерии» переплетаются все контрапункты скрябинского мира: садистический эротизм, где «мягкая ласка террора снова сменяется еще большей жестокостью»665; амбивалентность добра и зла; убийство как добродетель; сатанизм и божественность; андрогинная природа чувственного и мистического опыта в преображении женщины в мужчину. С пытки и допроса начинается настоящий мистико-революционный бред о симбиотической зависимости палача и жертвы. Предрешенный мужской террор под маской женственной революции пытает, насилует, убивает женщину-Россию как нежный следователь и палач. Шаров трансформирует фигуру Скрябина так же, как немецкая культура и история трансформировали образ Вагнера. Террор и революция становятся андрогинным Скрябиным, богочеловеком, плодом его воображения. «Эстетизируя политику» (по Вальтеру Беньямину), творческий дух Скрябина порождает террор.

Эстетическое контрапунктирование «Мистерии» воплощается самым резким образом в синестетической оппозиции лучезарной музыки и запаха. В сенсорной иерархии Запада обоняние – низший орган чувств. Запах также воплощает какофонию и темноту в романе Шарова:

Если в музыке законы гармонии остаются для него все же важными и мелодии, то прерываясь, то снова возникая, тянутся почти до конца «Мистерии», то запахи – это какофония, это прямое отрицание, убийство, заклание гармонии…666.