Владимир Шаров: по ту сторону истории

Выделенные фразы заимствованы Шаровым у Сабанеева, но и другие идеи романа звучат по-скрябински. Шаров, например, превращает теософское «пережить всю историю рас» в «пережить… историю человеческого рода». Герой Шарова – литературный Скрябин, созданный как его собственными поэтическими текстами, так и художественными произведениями его друзей-символистов. Но это и исторический Скрябин, потому что в биографиях и воспоминаниях о Скрябине переплетаются все аспекты скрябинского мифа. Приведенная выше цитата также напоминает о вселенском «Я» де Сталь, которая ближе всех героев романа подходит к универсальному сознанию Скрябина, потому что она переживает все, что было и будет.

Но наиболее ярко на этом примере видно, как разворачивается творческий процесс у самого Шарова. От цитатности писатель движется к комбинаторике, вплетая мотив потопа в воспоминания о Скрябине. Оказывается, даже у Скрябина можно обнаружить мысль о потопе. Ведь мы уже видели, как у Скрябина «волны нежные затопили мир своею ласкою» и «весь мир затопит волна моего бытия»681. Образ волн также часто встречается в «Записях» Скрябина, а в стихах «Предварительного действа» волны жизни льются, набегают и манят в односложных дольниках682

. Наконец, «первичная нераздельность» вод потопа напоминает начало Бытия, цитированное Вяч. Ивановым в связи с «Мистерией» Скрябина. На вопрос Иванова, была ли революция «Мистерией», можно ответить положительно, но только если «Дух Божий носился над водами». Действительно, Шаров изображает землю воплощением женственности, используя для ее описания те же художественные средства, что и при создании образа мадам де Сталь: над ней тоже носится «творческий дух» Скрябина, подобно Духу Божьему. То, что мы раньше видели в созидающих мир хищных и любовных ласках Скрябина и де Сталь, подобных миротворящим ласкам Адама и Евы, и есть «Мистерия» экстаза. Однако метафорический ряд, включающий в себя землю и дух творения, Христа и божественную Софию, Адама и Еву, Скрябина и де Сталь, завершается террором и Россией:

Женское начало – это Россия, огромная, бескрайняя страна, бессмысленная равнина, в которой нет ничего, кроме инертности и сопротивления; но где мужское начало, которое ее оплодотворит, тот творческий дух

, который отпечатается на ней и от которого она зачнет, где он?683

В кульминации шаровской «Мистерии» Скрябин как бы отвечает и себе, и Ленину: «террор воистину и есть тот творческий дух

»684, который преобразит бытие. Так в метафорическом ряду с Сотворения до революции воплощается мысль Шарова о том, что вся русская история – это комментарий к Библии. В конечном счете высшее таинство осуществляется в процессе чтения самого романа. «До и во время» является «Мистерией», которая помогает читателю вспомнить вновь все переживания универсального сознания или, точнее, русского исторического сознания.

Романом-мистерией можно воскресить память о Скрябине, можно воскресить его самого, и если Скрябин, по Лосеву, сатанист, то роман будет его спасением. Поэтому Шаров пытается воссоздать и реализовать «Мистерию» как спасение безумцев-революционеров (в том числе и Скрябина как гениального безумца).

Кода

Практически вся прямая речь Скрябина в романе Шарова составлена из цитат, которые писатель берет из «Записей» Скрябина, «Воспоминаний» Сабанеева, статей Юрмана. Воспоминания де Сталь о Скрябине полностью опираются на мемуары Сабанеева. В чем состоит эстетическая функция такой плотной цитатности?

Банально представление о постмодернистском тексте как повторении уже-сказанного и воплощенной невозможности сказать что-то новое. Думается, цитатность у Шарова имеет другой смысл. Она создает ту документальную почву, на которой он выстраивает свои фантастические здания. Полностью достоверна история идей, порождающая фантастические – но, по Шарову, глубоко логичные – последствия.

Впрочем, вопрос можно поставить и по-другому: где заканчивается интертекстуальность и начинается плагиат? Но здесь нужно говорить не о плагиате, а о неприкосновенности письменной истории. В романе уже написанные тексты отнимают память у человека. Они сами становятся памятью. Именно так Шаров относится к историческим и литературным источникам, на которые опирается его фантазия.

В романе Шаров собирает мозаику русской истории. Он отыскивает ее частички в разнообразных письменных документах и складывает эти фрагменты в причудливую конструкцию, чтобы выяснить их смысл. В этом новом порядке, в манипуляции материалом, в соединительной ткани повествования проявляется магия шаровского повествования, его магический реализм.