Владимир Шаров: по ту сторону истории

Можно сказать, что обращение Шарова к библейским и особенно ветхозаветным параллелям в романах отвечало глубинным требованиям переломной эпохи 1990–2000‐х годов. Кризисному времени в истории соответствовали и эксперименты писателя с художественным временем. Шаров использует религиозно-философскую и проповедническую риторику, подход, освященный традицией для трудных, переломных моментов истории. Шаров создал свой стиль для нарратива о Большом Терроре, с одной стороны, используя иронию и гротеск, а с другой – включая свой нарратив в старинную летописно-проповедническую традицию. Такой подход, несмотря на сложность, оказался созвучен эпохе. При всей необычности и фантастичности сочинений Шарова они уходят своими корнями в старинные риторические традиции.

Продолжая сопоставление российской истории со Священной, в «Возвращении в Египет» Шаров обращается к теме Исхода и задается вопросом о том, нужно ли было избранному народу вообще уходить из Египта. В финальном эпизоде «Возвращения» старик Евтихиев, готовясь к смерти, по ночам ощущает, как подступают воды потопа и как его дом для престарелых переходит во времена Священной истории. Евтихиев был всю жизнь пламенным революционером, но к старости смягчился и теперь ставит под вопрос свою прежнюю жизнь, вспоминая мать, которая учила его смирению. Исход из Египта, по словам матери, принес неисчислимое количество жертв. «А ведь в Египте, сокрушается мать, коли каждый не стоял бы на своем, не говорил, если ты так, то я так, – можно было бы договориться, решить дело полюбовно… Всех можно было простить, говорит мать, на всех обидах поставить крест и жить как жили, никому ничего не припоминая» (ВЕ 759–760).

Однако в реальной жизни Шаров был настроен в чем-то даже оптимистично. По его словам, свойства национального характера устойчивы и нация после катаклизмов всегда возвращается к своим основам: «Дело в структуре общества – и, как мы сегодня видим, в структуре личности. Актуализация всех прежних привычек и способностей происходит мгновенно. Это тоже урок миру. И не сказать, что только негативный»708.

В этой связи интересна высокая оценка, которую Шаров дает периоду 1990‐х годов в русской истории. Он видит этот период в эмоциональном плане как «самое светлое время» его жизни, а в смысле сохранения памяти – как «чрезвычайно успешное»709

.

Будучи писателем и исследователем, работающим с первоисточниками, Шаров ценит документальные материалы. Для него один из критериев оценки временного периода – достаточно ли памяти или письменных документов осталось после него. В этом смысле двадцатые-тридцатые годы – катастрофические, потому что от них осталось мало подлинных документов: огромная часть писем, дневников, воспоминаний погибла во время войны или была уничтожена владельцами. Это сильно затрудняет работу историка и писателя с данным периодом. Девяностые годы в этом смысле – вполне благополучные.

Художественное слово играет первостепенную роль в этом сохранении национальной памяти. Тем самым в свойственной ему парадоксальной манере Шаров утверждает, что, коль скоро у литературы есть будущее, история продолжается.

МИКРОКОСМОГРАФИЯ РУССКИХ КУЛЬТУРНЫХ МИФОВ В АЛЛОИСТОРИЧЕСКИХ РОМАНАХ ВЛАДИМИРА ШАРОВА710

Гэрри Уолш

Наряду с другими писателями, заявившими о себе во время и после перестройки, Владимир Шаров обращается к прошлому России. Книжная публикация его первого романа состоялась в тот самый месяц, когда провалившийся путч попытался остановить историю и продлить жизнь советского государства. Историк по образованию и автор диссертации о Смутном времени, Шаров отнюдь не пишет «исторической прозы» в английской традиции, которой наследовали такие современные писатели, как Юрий Давыдов, Александр Солженицын и Дмитрий Балашов. Эти авторы создавали романы, в которых описанные исторические события производили впечатление подлинных или по меньшей мере с достаточной вероятностью произошедших в соответствии с предложенным описанием; при этом вымышленные персонажи были верны своим историческим прототипам или укладывались в стереотипы эпохи.

Шаров не сдерживает свои романы подобными ограничениями. Его тексты отличаются буйством воображения, повествование в них ведется от лица рассказчиков сомнительной степени достоверности, в них нередко нарушаются общеизвестные законы времени и пространства. Дмитрий Бавильский назвал роман «Мне ли не пожалеть…» Шарова «альтернативной, параллельной историей ХX века»711. Нам кажется правомерным позаимствовать термин, используемый для одного из поджанров научной фантастики, и обозначить его романы как «аллоисторические» – в том смысле, что они представляют собой идеолектически отличные альтернативные истории712.