Владимир Шаров: по ту сторону истории

Аллоистории, в отличие от тех произведений, которые Линда Хатчеон называет «историографической метапрозой», характеризуются отсутствием интереса к общепризнанным историческим фактам. Обсуждая произведения таких писателей, как Фаулз, Эко и Доктороу, Хатчеон отмечает, что историографическая метапроза не «отрицает, что реальность есть (или была)», но скорее «исследует вопрос, откуда мы знаем, что она есть (или была) и какова она». Кроме того, Хатчеон пишет, что историографическая метапроза «одновременно спорит и объединяет усилия с марксистами и адвокатами здравого смысла, которые противятся отделению языка от реальности»713. В отличие от историографической метапрозы аллоисторический жанр не испытывает интереса к анализу историографического дискурса и решительно отделяет язык от общепризнанной исторической реальности. Такая проза в большей степени занята фантазийным, часто эксцентричным проектированием потенциальных версий истории, не подтверждаемых ничем, кроме авторского вымысла: аллоистории рисуют долгую, полнокровную жизнь мертворожденных младенцев и раннюю смерть почтенных патриархов.

При этом нельзя утверждать, что романы Шарова идеологически бессодержательны. Обнаружить его пристрастия достаточно просто, и в целом они тяготеют к двум ценностным центрам: писатель ставит ценность отдельно взятой личности неизменно выше интересов народов, каст и партий и осуждает апокалиптические или утопические идеологии. Шаров, по его собственному признанию, – «либерал»714.

Шаров с наслаждением расчленяет стойкие мифы, в равной мере популярные среди российских обывателей и интеллектуалов, размышляющих о прошлом своей страны. В этом плане его сравнивали с такими современниками-постмодернистами, как Юрий Буйда, Дмитрий Липскеров и Валерий Залотуха715. Те вольности, которые позволяют себе шаровские нарраторы по отношению к традиционным версиям российской истории, побудили двух членов редколлегии «Нового мира» выступить с письмами протеста против публикации в журнале романа Шарова «До и во время»716

. Сходным образом Н. Н. Шнейдман упоминает Шарова, сетуя на постмодернистских и авангардистских писателей, которые «потакают дурновкусию массового читателя и работают на территории китча»717. В более новом исследовании, напротив, утверждается, что роман Шарова «Мне ли не пожалеть…» «признан многими критиками одним из ключевых произведений современной русской прозы», а роман «До и во время» с одобрением упоминается как «пример постмодернистского нарратива с множащимися зеркальными сюжетами, которые деконструируют русско-советскую историю посредством серии абсурдистских метафор»718. Однако Шаров, как выясняется, отрицает собственную принадлежность к постмодернизму, категорично заявляя: «Я считаю себя глубочайшим образом реалистом. Никаким постмодернистом я себя не считаю и никогда не считал»

719.

Характерная особенность шаровской романной техники – предъявление (обычно на первых страницах текста) исторического мифа (или мифов). Этот миф функционирует как идеологический фон для слов и действий героев, вводимых и описываемых романным нарратором (нарраторами). Классы или социальные институции, позиции и действия которых определяются этими мифическими сгущениями, образуют макрокосм романа. Затем герой или герои уходят или оказываются изгнанными из макрокосма в пространство, микромоделирующее миф. Настоящая работа посвящена этому композиционному приему, который обнаруживается во всех романах Шарова.

«След в след»

(1988)720

Дебютный роман Шарова демонстрирует диффузию сюжета и тематики, минимум диалогов и отсутствие деления на главы – этими чертами наделены и его последующие прозаические тексты. (Шаров также пишет стихи.) Если в этом случае можно вообще говорить о центральном сюжете, то таким сюжетом оказывается жизнь и судьба потомков Симона Моисеевича Шейкемана, сына гомельского кантора, крещеного еврея, ставшего в итоге священником русской православной церкви. Любовь Шарова к временнóму и пространственному сжатию мифа наиболее отчетливо видна в образе Сергея Крейцвальда, среднего из трех правнуков отца Петра Шейкемана, бывшего Симона. Текст истории Сергея «собран» романным нарратором – историком, усыновленным в юности младшим из трех братьев Крейцвальдов.