Владимир Шаров: по ту сторону истории

Вероятно, вследствие антипатии к апокалиптическому историзму Шаров включает в свои романы моменты, указывающие на цикличность группового поведения. Как упоминалось выше, в романе «След в след» Сергей обнаруживает циклотимические ритмы в деятельности лидеров народных восстаний. Сходным образом нарратор в «Репетициях» заключает, что с примерным интервалом в тридцать пять лет оторванные от мира актеры, отчаявшись дождаться пришествия Христа, устраивают беспорядки: в это время репетиции прекращаются, и «христиане» развязывают насилие против «евреев». Не зная Священного Писания и будучи осведомленными о жизни и страстях Христовых лишь из своей мистерии, христиане (которые с самого начала изливали жалость и благодарность на тех, кто, согласно их искаженным версиям сотериологии и апокалипсиса, вынуждены были взвалить на свои плечи бремя повторного распятия вновь пришедшего Христа) хотели любым способом облегчить долю своих друзей и собратьев, должных совершить это деяние ради начала войны против Антихриста. Со временем недоверие к решимости евреев исполнить свое дело привело к призывам, отсылающим к словам Петра из Деяний апостолов (Деян 3:19-21) о принудительном обращении евреев, а после неудачи – об их уничтожении с целью ускорения Второго пришествия. Последняя такая вспышка в микрокосме происходит в 1939 году, когда актеры, все еще регулярно репетирующие, оказываются одновременно и охранниками, и заключенными в одном из сталинских лагерей, основанных в советское время рядом с их деревней. Когда солдаты, находящиеся под началом актера, который играл апостола Петра, ликуют, потому что им удалось совершить то, на что ни у одного из предшествующих поколений не хватило смелости, – убить всех евреев, – мальчик Исайя вылезает из-под тел своих мертвых родителей и направляется в одну из деревень, где его усыновляет женщина-христианка. Годы спустя именно он передаст романному нарратору дневник Сертана.

Выбирая раскольническую Россию в качестве макрокосма для своего романа, Шаров отвергает традиционную историографию вопроса и вводит в свою повесть новую интерпретацию проблемы. Так же как и в романе «След в след», он отказывается оценивать в бинарных категориях конфликт, стоящий за этими событиями, в случае Раскола – за столкновениями по поводу догматов, верности священных текстов, иконографии или ритуальных жестов. Вместо этого подоплеку насилия он обнаруживает в русской духовной незрелости, которой оба противоборствующие лагеря отмечены в равной степени. О непримиримых группировках Сертан в своем дневнике пишет: «Они не разные люди, а части одного целого. Части, которые, порвав свои связи, освободившись от ограничений, от необходимости считаться друг с другом, от необходимости совместных и согласованных действий, начинают безудержно расти. Их рост равен их свободе»726

. О Никоне Сертан пишет, что у него «не было детства, или оно было неполно, и как всякий человек, у которого была отнята целая часть жизни, он при первой возможности вернулся назад, чтобы соединить свою прошлую и настоящую жизнь. Вернулся и остановился, потому что теперь снова впереди был провал, и снова ему было не перебраться через него»727

. Сертан со своей (неправдоподобной) проницательностью замечает, что и Никон, и его главные противники в расколе, протопоп Аввакум и епископ Коломенский Павел, родом все были из волжской мордвы и вложили в свою веру воинствующую набожность новообращенных. Они не могли воспринять путей зрелого христианства: «Занятые борьбой, ни Никон, ни Аввакум, ни Павел так никогда и не стали взрослыми, остались детьми, жизнь не сумела войти в их игру, не сумела исправить ее, наделить компромиссами, смягчить и сгладить»728

. В этой перспективе длительность и жестокость конфликта прямо вытекают из духовной незрелости лидеров Раскола. При этом решающую роль сыграли два аспекта: их вера в то, что вся история разворачивается под знаком неминуемого апокалипсиса, и убежденность в том, что Бог заключил Завет с русскими как новым избранным народом. О Никоне и его поволжских оппонентах Сертан пишет: «Они оказались сильнее жизни, потому что смогли всех убедить, что она кончается»729. Сертан приписывает всем русским эту апокалиптическую интуицию, принимающую форму коллективного желания: «Они считали, что весь мир, все то, что есть, должно скорей, как можно скорей кончиться»730.